Мы не станем подобно социалистам-революционерам стрелять в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади…». Не успел он закончить этой фразы, когда среди жуткой тишины, переполненной залы раздался отчетливый голос: «Какая гадость!». Сказано это было громко, но спокойно, убежденно и потому внушительно, Плеханов побелел, вернее, посерел…»115. На следующий день Поссе написал резкое письмо Плеханову о разрыве с Плехановым, Лениным и другими, и печатно стал выступать против тогдашней социал-демократии. Обратим внимание, что в 1923 году Поссе имел мужество отвергать классовый террор, прозрачно намекая на советский режим:
«Обещание поставить гильотину на Казанской площади стоит в тесной связи с обещаниями, данными Плехановым и его сторонниками на съезде РСДРП в 1903 году разогнать русский парламент через две недели, если состав его не будет соответствовать интересам Социал-Демократической Партии, или, напротив, сделать его бессрочным, если состав его будет этим интересам соответствовать, лишить буржуазию избирательных прав, ограничить свободу слова, не считаться с неприкосновенностью личности…»116.
Не надо быть особенно прозорливым, чтобы узреть под анонимными словами «его сторонников» истинных главарей Октября, ускоренно решивших проблему Учредительного собрания и прочих «мелочей»: свободы слова, личности и т.д.
Резюме о встрече с Плехановым и Лениным следующее: «Злость сильна, и на этот раз победа осталась за «искровцами», несмотря на гадость Плеханова»117.
Интересен рассказ Поссе и о Кропоткине. Оказывается, знаменитый анархист если не был масоном, то, во всяком случае, интересовался масонством. Он спрашивал своего собеседника о том, масон ли Струве? И вообще придавал большое значение связям в высшем обществе, считая, что это может способствовать «движению». Он сожалел, что русские либералы игнорируют масонство118. О будущей власти большевиков: «Если я вернусь в Россию, когда у власти будет Николай II…, то меня, вероятно, пошлют на Сахалин, но не в ссылку, а для геологических исследований, если же у власти будет Плеханов, то, пожалуй, посадят»119. Что и было сделано при большевиках.
И еще одна двусмысленная деталь. Думаю, она касается больше Ленина, чем царя: «Жизнью Николая Романова я интересовался. Будь на месте Николая II человек с такими способностями и с такой могучей волей, какие были у Петра I, русская история конца XIX и начала XX века была бы несколько иной, чем мы ее теперь знаем.
Совершенно отрицать роль личности в истории для тех, кому интересно общественное творчество Ленина, невозможно. И надо помнить, что в социологии, как в математике, приходиться считаться с величинами не только положительными, но и отрицательными»120.
В 1922 году вышла биография В. Г. Короленко. Автор предисловия к ней безусловно имел в виду Ленина и его противника Мартова. Следует различать между революционерами два основных разряда: «умозрительно-программной и органически-принципиальной.
Умозрительно-программные революционеры всегда более или менее начетчики, склонные с чрезвычайным жаром «состязатися о словеси». Во многих из них сидят отцы христианской церкви эпохи вселенских соборов: по букве непримиримая вражда к язычеству, в существе – приятие и укрепление худших сторон того же самого язычества. Как бы наперекор старому афоризму: «из сердца исходят помышления», у революционеров этого типа ум ужасно непреклонный, а сердце чрезвычайно приспособленческое. Горячностью по формальным вопросам символа веры удовлетворяется потребность возместить холодноватое безразличие к вероисповедному существу.
Органически – принципиальным революционерам дорого существо. Для них люди дороже слов. Им в высшей степени понятно, что революционная суббота для человека, а не человек для революционной субботы. Они мягки и уступчивы в тех частностях, относительно которых возможны разные мнения. Но зато горячи и непреклонны в существе»121. Вероятно, речь идет о первом пункте программы по поводу членства в партии социал-демократов, с пеной у рта защищаемого Лениным. Это первый водораздел между книжниками и практиками. Так сказать, школа Шамая против школы Гилеля…
При анализе причин возвышения Ленина, следует отметить его несомненную «харизму».
Обратимся к ранним воспоминаниям одного из первых соратников вождя, затем исчезнувшего в «Никуда», хотя он и умер в своей постели. Он, по его словам, рано отошел от революционной деятельности и «потому со временем перестал существовать для Владимира Ильича». Речь идет об экономисте Михаиле Александровиче Сильвине (1874-1955).
Дело относится к самому раннему периоду: «остановлюсь на некоторых личных свойствах Владимира Ильича. Как я уже сказал, мы единогласно, бесспорно и молчаливо признали его нашим лидером, нашей главой; это его главенство основывалось не только на его подавляющем авторитете, как теоретика, на его огромных знаниях, необычной трудоспособности, на его умственном превосходстве – он имел для нас и огромный моральный авторитет… он импонировал нам также моральным величием. Нам казалось, [что] он был совершенен, свободен от тех мелких слабостей, которые можно найти в каждом»122.
Примером его «харизмы» стоит привести встречу в Риге с латышскими социал-демократами, которые были предубеждены к россиянам. В течение 3-х дней общения с ними Владимир Ильич полностью очаровал латышей.
«Здесь еще раз убедился я, насколько этот человек был одарен способностью увлекать сердца, внушать к себе беспредельное доверие, наполнить чувством беззаветной преданности единой цели – все это я не раз имел случай наблюдагь и в отношении целых групп и отдельных лиц.
Бывали случаи, что человек достаточно зрелый, независимый в своем образе мыслей в своих суждениях, образованный и опытный, которого никак нельзя упрекнуть в недостатке самостоятельности, после нескольких недель общения с Владимиром Ильичом совершенно подпадал под влияние его железной воли, его сильного ума»123.
Одержимость идеей была привлекательной и отталкивающей одновременно: «В личных отношениях В. И. был обаятельный человек с большой выдержкой, деликатный, терпеливый к собеседнику – не всегда интересному, очень гостеприим ный.
[Я] знал его позже в Сибири, во время ссылки, я видел его затем в эмиграции; и знаю, что, когда этот человек имел дело с теми, кого он считал врагами своей идеи, а, стало быть, и своими личными, он был беспощаден. На мои сомнения в некоторых случаях, и с той насмешкой, которая часто смотрела из его глаз, замечал мне: «Революция – не игра в бирюльки».
«Это обывательские соображения – говорил он. Для того чтобы она победила, нужно сосредоточить на ней все внимание, всю свою энергию, все свои силы и всю волю, сосредоточить, отбрасывая все лишнее, все не идущие к цели». И эти, как иногда говорят, односторонность и исключительность, нетерпимость и беспощадность были ему свойственны»123.
Илья Лохматый был знакомым Ленина. Они встречались в эмигрантском Париже.
Эренбург об этом рассказывает в своих воспоминаниях. Встречались большевики в кафе «д'Орлеан». На втором этаже была небольшая зала заполненная людьми, человек тридцать. Все пили гренадин – приторно сладкий сироп. Ленин пил пиво. Эренбург глядел только на Ленина. Шел 1909 год, но магнетические токи привлекали к вождю людей. Одет Ленин был в темный костюм, со стоячим крахмальным воротничком -выглядел корректно. Не сказано, но, по-видимому, как средний буржуа. Молодой Илья, будучи дерзким мальчишкой (вообще-то он себя чувствовал неловко), попросил слово и высказал возражение по теме обсуждаемого. Ленин ответил мягко, не обругал (обычно в полемике он был несдержан), а разъяснил его неправоту. Молодой человек заинтересовал Первого Большевика. Он подошел к Илье и расспросил его о московских делах. Илья Лохматый к этому времени побывал в большевистской организации со своим однокашником по Первой московской гимназии – Николаем Ивановичем Бухариным, был арестован, а теперь эмигрировал. Ленин пригласил «мальчишку» к себе на улицу Бонье. К этому времени от дерзости ничего не осталось – была робость перед сильной личностью. Открыла дверь Крупская, «Сам» работал у письменного стола, чуть щуря глаза. Илья Лохматый подробно рассказал о провале московской ученической организации, о положении в Полтаве. Вождь внимательно слушал.