Далее тайный совет "всесветных заговорщиков", в соответствии с традицией, восходящей к роману Дюма-отца "Записки врача", приступает к анализу обстановки в странах, представителями которых они являются. Именитый вождь Востока, т.е. представитель России, перечисляет успехи (увеличение числа членов сообщества, правда, непонятно какого, утверждение Кагала в Астрахани; проникновение агентуры в Сарепту; успешная конкуренция в Казани; организация торговли в Оренбурге и т.п.) и жалуется на неосторожность собрата Бен Ицекуэ, усердствовавшего сверх меры в прошлом (т.е. в 1852 г.) при умертвлении в Саратове "двух нечестивых младенцев". Эта история уже обошлась в 50 тыс. В заключение "вождь Востока" оглашает финансовый отчет, вызвавший одобрение присутствующих.

"Именитый вождь Запада" утверждает, что они подобрали ключ к целой стране, и ключ этот золотой. Во всех министерствах имеются пружины, на которые при необходимости можно нажать, "сплетен" (создан) центр в Париже. Далее вождь Запада рассказывает о всемогуществе еврейства, в качестве примера приводя следующее: "Еще недавно захотели отнять имение у одного добровольного эмигранта Г. (тут он назвал одну известную фамилию), но Самуил фон Ротшильд пригрозил отказом в простом займе, и имение было возвращено" (Ребус. 1882. № 37. С. 307). Речь идет, конечно, о Герцене, – по цензурным соображениям Вагнер не мог привести фамилию политэмигранта полностью. А вот что рассказывает в "Былом и думах" сам Александр Иванович о том, как Джеймс (а не Самуил) заставил Николая I подчиниться финансовым законам, равно одинаковым как для царя, так и для простого смертного: "Письмо было превосходно, резко, настойчиво, как следует – когда власть говорит с властью… Ротшильд… требует уплаты… в случае отказа он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хочет заключить через него новый заем. Ротшильд заключил тем, что, в случае дальнейших проволочек, он должен будет дать гласность этому делу через журналы для предупреждения капиталистов". Герцен без иронии называет Ротшильда императором, ибо "Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в "Ведомостях", уплатил по высочайшему повелению Ротшильда незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов… С тех пор мы были с Ротшильдом в наилучших отношениях; он любил во мне поле сражения, на котором он побил Николая, я был для него нечто вроде Маренго или Аустерлица, и он несколько раз рассказывал при мне подробности дела…"

Но затем вождь Запада переходит к самому главному: "Мы затеваем войну на Востоке, большую войну, в которой примут участие три державы: Турция, Англия и Франция – может быть, пристанут также Австрия и Италия. Все поднимутся, чтобы сломить северного колосса, тяготящего над сынами Иеговы" (Ребус. 1882. № 37. С. 308). Этот пассаж является кульминацией романа. Русское правительство должно быть предупреждено, но… Есть несколько "но". Герой вступает в сделку с прекрасной Саррой и за 20 тыс. руб., возвращаемых ему, готов под честное слово дворянина "крепко молчать" о "жидовских шашнях" (Ребус. 1882. № 38. С. 314).

Второе "но" является более важным и, безусловно, следующая тирада написана под влиянием Достоевского (что легко доказуемо). Олинский рассуждает: "…что же ты не донесешь?! Ведь ты русский! Против твоей отчизны, России, вооружается жидовский кагал. Устраивает махинации тайное общество… И ты, ты, русский продал твое молчание за женскую красоту и за 20 000 р. Стыд и срам тебе, русскому дворянину!!!… Но как же доносить?.. доносить! Ведь это дело жандармов, дело полиции, и если она дурно смотрит, то, значит, ей хорошо заплачено. Притом в тогдашнее время вмешаться в какой-нибудь политическое дело было крайне опасно. В особенности в дело еврейское или жидовское (какой смысл вкладывается в различение между евреем и жидом, – непонятно. – С.Д.). Тут тебе сделают двадцать доносов, прежде чем ты соберешься сделать один. Нет, оно лучше, благоразумнее молчать! Да, наконец, кто бы из нас дворян, из нашего здешнего общества поступил бы в данном случае иначе? И я перебрал одного за другим из наших помещиков и с удовольствием повторял: никто! никто! никто!" (Ребус. 1882. № 38. С. 315).

"Дневник" А.С. Суворина открывается отрывком-воспоминанием о Ф.М. Достоевском, которого Суворин видел в день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова. Достоевский говорил о странном отношении общества к политическим преступлениям и, в качестве примера, высказал мысль, что если бы он подслушал разговор о закладке адской машины в Зимнем дворце, то не смог бы обратиться с предупреждением в полицию. На предложенный вопрос и Суворин ответил отрицательно. Достоевский говорит: "И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить… Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Это причины – прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции… Разве это нормально? У нас все ненормально, оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить… Я бы написал бы об этом. Я бы мог сказать много хорошего и скверного и для общества, и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить"10.

Первое столкновение героя с кагалом оканчивается судебным разбирательством, из которого явствует, что недремлющие органы времен Николая I были в курсе "жидовских интриг". Делом Владимира Олинского заинтересовался сам государь, но сцена в духе "Капитанской дочки" окончилась ссылкой героя на Кавказ. И вся вторая часть романа посвящена пребыванию сосланного в солдаты Олинского в небольшой пограничной крепости. Описание военных действий на Кавказе известно нам по произведениям Бестужева-Марлинского, Лермонтова, Льва Толстого, Мордовцева. Надо сказать, что изображение завоевания Вагнером резко отличается от тех, которые давали его предшественники. Вспомним