Свирид Опанасович: Та, все ясно. Бо кругом — інститут красоти (Цибає) .
Степан Чарльзович: А Микола Гнатович такий гарний, як удав.
Все смеются. Весьма комфортная атмосфера. Маленький костёр тлеет на самом краю кручи. Внизу медитируют рыбаки. Они убивают комаров и курят махорку. Время от времени раздаются пожелания типа: „Щоб вони повиздихали, оті комарі!“.
Микола Гнатович: Та хіба ж це удав? Це — хатня ілюзія неоковирної природи. Ми з бабою милуємося ним як картиною.
Старик снимает со своей шеи жирную змею и вешает её на дикую яблоню. Друзья выпивают, пекут картошку и наслаждаются задушевными разговорами. Река течёт в закатную даль, отражая наших героев.
Свирид Опанасович: Миколо Гнатовичу, то не твоя баба йде?
Микола Гнатович: Як молода і гарна то, точно — моя.
Охотники на привале Перова смеются, появляется Приська.
Микола Гнатович: Сідай, стара, чарку вип’єш з козаками.
Пріська: Ой, Миколо, яка там чарка, ото приходю до дому, а Мотря Кіндратова і каже мені про рушники! А я: „Які рушники?“ А вона: „До Гальки Швидь діточки з города приїхали, то всього навезли — зять в Германії служить, то і коври, і сервіз, і люстру чеську, і кансерви: все ось що значить, діточки, то, мабуть і вам таке.“ А я: „Які діти, в нас зроду ніяких дітей не було, бо Бог не дав!“ А вона: „Гріх вам брехати!“ А я дивлюся — ой, лишенько! — один Потьомкін в золоті, другий в золоті, а килими — перські, а рушники — випрані, а в хаті чисто-чисто, як в лікаря, що я зимою їздила зуби вставляти, та ще в орла шапка червона. Отакої…
Микола Гнатович: А на ногах чоботи червоні. Ти, Прісько, мабуть здуріла. Хлопці, налийте чарку моїй бабі, бо вона на ногах не встоє.
Хлопцы наливают Приське чарку, она хлопает её, не закусывая.
Микола Гнатович: Оце діло, стара! Ще одну випий, і зараз все пройде, це тобі в голову напекло.
Свирид Опанасович: Щас врем’я таке дурне. Всі чогось бояться, призраків та фантомів бачать. А я, от, скільки живу, ніколи нічого такого не бачив. А ви, діду?
Микола Гнатович: Та, колись було. Коли малий був і на леваді кози пас. То — з лісу виїжджають четверо. Усі голі, на конях сидять і коси в руках тримають. А в одного — вєси магазинні. Мабуть по сіно поїхали.
Степан Чарльзович: А вєси навіщо?
Микола Гнатович: А сіно важити.
Свирид Опанасович: Та, хіба ж це фантоми? То якісь казли з дурдому повтікали, або ви, діду, чарку випили чи укололись харашо!
Микола Гнатович: Тогда цим нє увлєкались. Тогда порядок був. Ходімо, стара. Вже темно, саме час солому красти.
Старик снимает с дерева любимого гада и вместе с Приськой удаляется в поле. Они идут, нежно поддерживая друг друга за талию. Издали это смотрится следующим образом: внизу влюблённая пара сплетена руками, вверху — толстым удавом, мирно отдыхающим у них на плечах.
„Тиха украинская ночь…“ Белые хатки, пирамидальные тополя и прочая прелесть. Так выглядит двор Киндрата Омельяновича. Окно открыто. В одной из комнат на отдельной кроватке у печки спит Михайлик, в другой комнате — остальные дети и Киндрат Омельянович с женой. На самом же деле Киндрат Омельянович не спит, а притворяется. Он мыслит… Он весь как стальная пружина. Но вот, кажется, все заснули, можно действовать. С тигриной ловкостью он перелазит через жену, как через противотанковую мину. В тот момент, когда он находится прямо над ней, Мотря просыпается.
Мотря: Кіндрате, що оце ти задумав, у тебе серця нема, я ж вся вироблена, я ж цілий день біля худоби, в мене все болить, злазь, проклятий!
Кіндрат Омелянович: (пошепки, про себе) Трясця твоїй матері!
В хате снова тишина, одни лишь ходики стучат. Большая конская голова заглядывает в комнату Михайлика.
Голова: Михайлику, хлопчику, прокинься.
Михайлик: Хто ти?
Голова: Я — кобиляча голова.
Михайлик: Чого тобі треба?
Голова: Михайлику, залізь мені в ліве вухо, а вилізь в праве.
Михайлик: Не можна, мамка лаяти будуть.
Голова: А ми її з собою візьмем і батька теж.
Михайлик: Всіх-всіх?
Голова: Геть, усіх.
Михайлик: І бичка мого?
Голова: І бичка.
Тихо, как тигр-людоед, мимо них крадётся Киндрат Омельянович. Он выходит во двор, ноздри его раздуваются, ночные запахи манят и обволакивают. Киндрат Омельянович зажимает пасть Бровку, чтобы тот не скулил, на ощупь находит и достаёт из будки бутылку шампанского. Нагретая собачьим телом, в нежной ночной тишине бутылка внезапно взрывается с грохотом фашистского снаряда. Бровко, а вслед за ним — все остальные собаки учиняют бешеный лай. Киндрат Омельянович стоит неподвижно, как памятник, с мармызой в пене и с бутылкой в руке. Мимо него проносится испуганный конь и с маху перепрыгивает через забор. Седло с треском падает к ногам Киндрата Омельяновича. Из хаты пулей вылетает одуревшая Мотря в ночной сорочке с распущенными волосами. С диким криком падает она, споткнувшись об седло. На крыльце появляются заспанные дети.
Старшенький: (повчально) Ото, мамо, якби ви не видєлувалися, то і тато б не застрелилися.
Яркий свет. Расплывчатое поначалу изображение постепенно конкретизируется в небольшой отряд казаков, въезжающих на хутор. Воинство неторопливо приближается, лениво постреливая в воздух. Отряд останавливается возле хаты Киндрата Омельяновича. Хата почти без изменения, разве что совсем уж небольшие коррективы отодвигают её на три столетия. Мотря несёт через двор богатое восточное седло. Впечатление такое, что ей это седло заменяет голову. Молодой казак спешивается и, ведя коня на поводу, входит во двор. Это Михайлик, но только Михайлик XVII века.
Мотря: Куди ж ти, собачий сину, преш із конякою?
Михайлик: А ви, мамо, не міняєтесь. Така пика, ніби зараз дрючка схопите.
Мотря: Михайлику, синку!