— Да, сэр, — сказал Роджер.

— А почему это важно, Вудз? Вот объясни мне.

Роджер пораздумывал, пытаясь угадать, что именно хочет услышать от него редактор, какой ответ.

— Это делает нас влиятельными? — осторожно предположил он.

— Нет. То есть, конечно, делает. Но это не главное. Думаешь, мы получаем прибыли от продажи номера?

— Да, сэр.

— Нет. Посмотри на здание. Посмотри на персонал. Посмотри на эту [непеч. ], ответственную за колонку сплетен, расхаживающую в миллионнодолларовых колье перед всеми. Если бы мы зависели от читателей, нам бы следовало поднять цену за экземпляр с пятидесяти центов до… не знаю… до семи долларов, чтобы только не работать в убыток! Да средний житель Нью-Йорка скорее переедет в Польшу, чем купит газету за деньги, на которые он может купить в баре рюмку коньяка, или в магазине целую бутылку джина! То, что у нас большой тираж, означает только одно — рекламодателям нравится наша газета. Они платят за все. Вот возьми в руки экземпляр. Посмотри на всю эту рекламу. Читатели не смотрят, но рекламодатели-то об этом не знают! А кто это, как ты думаешь — наши рекламодатели? Или, вернее, кто убеждает их печатать их дурацкую рекламу в нашей газете? Наша газета — алтарь, Вудз, храм постиндустриального капитализма! Нет больше конкуренции, нет свободного предпринимательства, нет недоверия друг к другу. Мы наконец-то оградились от всего этого, мы в безопасности, и чтобы не растерять достижения, алтарь должен действовать, жертвы должны приноситься каждый день. Кто приносит эти жертвы? Владельцы корпораций. Они знают об этом. Мы тоже знаем. Они нам платят за наши услуги, и мы печатаем их рекламу — это расписка. Чтобы, когда к ним явятся вдруг боги постиндустриальной эры, и спросят, совершаются ли жертвоприношения, они могли бы показать рекламу, которую мы печатаем. Расписку. Они вполне благонамеренны, эти корпорационные прихожане, и мы делаем все, чтобы их удовлетворить. Но когда алтарь вдруг оскорбили, когда кураторы храма, включая главного жреца, которому я служу в качестве ассистента, вдруг забывают о своих непосредственных обязанностях дабы удовлетворить пошлые журналистские амбиции ничтожества по имени Роджер Вудз, рекламодатели могут и обидеться! Могут пойти еще куда-нибудь со своими дотациями! Со своими жертвами! Найти другой храм, или построить новый! Конечно же некоторые наши прихожане ссорятся иногда между собой. Они тоже люди. И что же, неужели они заслужили, чтобы весь мир вдруг об этом узнал? Это что, наша святая обязанность — выставлять их на посмешище? Ты в церкви на Пасху слышал ли когда нибудь, Роджер, чтобы священник называл своих прихожан ничтожными грешниками? Нет. Вместо этого он говорит им, что Бог их любит. И помимо этого ничего больше не говорит. Потому что жалование его зависит от них. Они дают деньги. Мы говорим нашим прихожанам, что то, что они делают — прекрасно и полезно. Ты знаешь, кто владеет этой нашей гордой газетой? Ты видел этот список? Посмотри на досуге. Я облегчу тебе задачу. Возьми список и посмотри на фамилии под буквой Си. И, уверяю тебя, ты найдешь там фамилию Кокс сразу под фамилиями Клайн, Кловер к Клатсман.

— Сэр…

— Нет, нет, юноша, не спорь со мной.

— Клатсман начинается на букву Кей, сэр.

— Не умничай, Вудз. Для тебя он начинается и на Си и на Кей, настолько он важен. Научись журнализму. Забудь, чему тебя учили в школе. Знаешь, где настоящая школа? Скажи.

— Э… Здесь? — осторожно предположил Роджер.

— И да, и нет. Если бы тебя звали не Вудз, знаешь, что бы я сделал?

— Э… Нет, сэр.

— Я бы тебя уволил прямо сейчас. И что бы случилось после этого?

— Э… что, сэр?

— Ты бы попытался устроиться в другой ежедневник. А потом ты бы начал стучаться в двери еженедельников. Журналов, выходящих раз в месяц. Раз в квартал. И все бы тебе отказали. Один взгляд на твое резюме, один звонок сюда, и ты снова готов занять место в очереди получающих пособие по безработице. Потом кто-нибудь посоветовал бы тебе попытать счастья в одной из тысяч региональных газетенок. Не в Филадельфии, Бостоне или Чикаго, сам понимаешь, но где-нибудь у черта на рогах, в каком-нибудь месте, откуда индейцев не нужно было выселять — они сами ушли, так там противно. И к твоему удивлению, ты бы получил там место. Следующие десять лет ты бы писал репортажи о пропавших шелудивых пуделях и марьяжных проблемах Джо Хика, у которого осталось во рту три зуба и которых планирует в ближайшие десять лет пойти на курсы, чтобы научиться читать хотя бы крупный шрифт. И это, Вудз, была бы твоя школа. Десять лет такой школы — и ты бы приполз на четвереньках обратно в Нью-Йорк и умолял бы кого-нибудь, чтобы тебе дали еще один шанс. И они бы подумали и, может быть, дали бы его тебе, второй шанс. И тогда бы ты понял, что хороший журнализм — это не стиль, и не фривольное толкование социальных вопросов. Хороший журналист не занимается собственно сенсациями. Главная функция журналиста — его умение взять какой-нибудь совершенно безопасный, утомительный, скучный факт и представить его, как сенсацию. Очень мало людей умеют это делать. У каждой газеты есть не больше двух таких сотрудников. Любая школьница, жующая резинку, может написать статью о чем-то сенсационном. Это несложно. Даже грамматику толком знать не обязательно. Любой может. Это не делает любого журналистом. Касательно же сенсационных фотографий — спроси парней в ФБР или ЦРУ, что у них там накопилось. Заодно можешь спросить их, пересекаются ли когда-либо их пути с путями папарацци, которые зарабатывают себе на жизнь фотографиями кинозвезд и королевских отпрысков, то есть, иными словами, людей, ни на кого не могущих повлиять и совершенно не важных. Так. Теперь убери эту гадость, которую ты называешь репортажем, с моего стола, донеси до ближайшего дезинтегратора, и покажи мне наконец, что ты в состоянии написать статью о семнадцатилетней поп-звезде так хорошо и интересно, чтобы ее можно было поместить в непосредственной близости первой страницы. Все. Иди.

Напиться — или пройтись пешком — вот и весь выбор. Роджер выбрал прогулку и, проследовав через СоХо и Вилледж, направился на север по Седьмой Авеню. Он только что пережил важную веху в своей жизни и карьере, и он об этом знал. Ему было жаль себя и своих усилий. Репортаж был хорош, содержал точно выверенное число деталей, юмор в нужных местах, и элегантную фразеологию — выделялся бы в любом случае, а ведь он, репортаж, был к тому же сенсационным. Один магнат пытается преподать другому урок, вмешивается чемпион мира по боксу, два телохранителя выведены из строя. А фотографии!

Повинуясь импульсу, он купил в киоске сегодняшний «Крониклер», а заодно и «Поуст», «Дейли Ньюз» и «Ньюздей». Сжимая зубы, он также купил «Таймз». Киоск находился в районе с высоким культурным уровнем. Роджер вздохнул и купил «Дейли Телеграф», «Ле Фигаро» и «Дейли Мейл».

Главные страницы.

«Крониклер»: Дорожный Ужас. Три пьяных подростка, свалка на Лонг Айленд Экспресс-Шоссе.

«Поуст»: Ретивая Строптивая. Редакция до сих пор под впечатлением внезапного развода популярной восемнадцатилетней певицы.

«Ньюздей»: Смекалистый Друг. Умная собака спасает хозяина, у которого случился удар, набирая номер скорой помощи.

«Нью-Йорк Таймз»: Президент дает пустые обещания. Демократия возрождается в далекой стране. Медикейд испытывает трудности. Посадка на Марсе — возможны неудачи.

Британцы оказались еще менее интересны, и лягушатники еще хуже.

Роджер возвратился к киоску и купил два радикальных еженедельника — «Прогресс» и «Сплоченность».

«Прогресс»: Президент Дает Пустые Обещания.

«Сплоченность»: Меньшинства: Все Еще Угнетаемы.

Роджер попытался представить себе кого-нибудь на территории Республики, для кого это оказалось бы новостью — и не смог.

Некоторое время он пораздумывал — не открыть ли свою собственную газету, и не попросить ли отца, чтобы он ее на первых порах финансировал? Неплохая идея. Никакой рекламы. Только хорошие репортажи и интересные статьи. Сенсации. Добрый старый журнализм.