Чем-чем, а уж хорошей ключевой водой наш город богат. Старожилы, бывало, хвастают: наш город, мол, и холера стороной обходила. А ведь в былые годы эта страшная гостья появлялась в Поволжье частенько. А почему так? Все благодаря воде! Течет у нас прямо из родников по сосновым помпам прозрачная ключевая водица, и на каждой улице стоит крытый деревянный бассейн с краном. Чистота и порядок!

А в окрестностях города куда ни пойдешь – всюду родники. Вдоль речки из крутого берега прямо подряд бьют; идешь мимо, уж непременно подойдешь напиться. Текут они в ржаво-красном ложе; может, и целебные какие, гадали мы, бывало.

Возле большого «кипучего» родника фруктовые сады по пригорку разведены, и по желобам в нужное время подается вода для поливки яблонь – всем хватает.

Кипучий родник этот бьет на склоне горы в роще, именуемой «Копыловкой». Вода в нем в постоянном волнении, как кипяток в чайнике. Выбиваясь из земли, она шевелит мелкие камушки и песок, промытый до сахарной белизны, и сильной, свитою в жгут хрустальной струей с шумом бежит вниз, в сады.

Отрадно жарким летним днем припасть губами к этой живой прохладной струе, а напившись, посидеть в холодке под ореховым кустом, слушать шум ручья и глядеть, как бежит он, то сверкая под солнцем, то прячась в густых зеленых зарослях дягиля, буйно разросшегося по его течению.

Я пытался в детстве нарисовать кипучий родник карандашом. Но как жалки, как огорчительны были результаты. Да тут и краски не помогут – где ж передать эту прелесть, этот блеск и радость бегущей воды!

Поймай-ка солнечный зайчик!

Кипучий родник остался в моей памяти одним из самых дорогих впечатлений детства, и как же мне радостно было найти однажды такое же родниковое чудо под Москвой.

Мы искали дачу.

«Отчего бы вам не посмотреть Дубечню? – посоветовала наша землячка Алина. – Я там жила в прошлом году – далековато, но зато уж такая благодать!»

Мы и поехали.

Была весна, май месяц, соловьиная пора, и погода случилась чудесная – длинный ведреный день, душисто, тепло. А когда мы уже возвращались в сумерках, взошла луна, вдоль шоссе белела в лунном свете распустившаяся букетами черемуха, и черемуховый дух провожал нас всю дорогу.

В Дубечню мы приехали часов в пять. Доехать по проселку до самой деревни не удалось, пошли пешком. Мы перешли по мосту через маленькую речку и поднялись в гору. Шум воды поразил нас. С горы бежал, гремя и сверкая, сильный, быстрый ручей. Всего родников было здесь три или четыре, они текли, сливаясь в одно общее русло. На полугоре, на пути потока, стояла мельница с большим деревянным подливным колесом. «Она уж развалилась…»

Деревня была расположена вокруг родников кольцом. В этом было что-то древнее, славянское, языческое, как на картинах Рериха. И самое удивительное: несмолкаемый, буйный, веселый шум воды, похожий на шум морского прибоя. Какой бодрый аккомпанемент для жизни кругом – и утром, и вечером, и днем, и ночью, и зимою, и летом!

Нам рассказали, что и под горой по берегу речки бьет тринадцать родников, а речку зовут Смородинкой или Самородинкой, то ли от кустов смородины, которая растет по берегам, то ли оттого, что она из этих родников «сама родится».

Базарный день у нас в пятницу. В этот день на улицах города полно мужиков в белых валенках и нагольных овчинных тулупах. Они толпятся у казенки, льют себе в бородатые пасти прямо из горлышка водку и, чавкая, закусывают городским калачом. Захмелев, они начинают плутать по городским улицам и ищут помощи у встречных: «Сделай милость, малец, скажи, как пройти на базар?» Отвечаешь с торопливой готовностью и оттого немного пискливо: «Идите все прямо, а после женского училища святого Иосифа поверните направо к собору, а за собором и будет базар». Он уйдет, а ты спохватишься – а ну-ка он неграмотный и не сумеет прочитать вывеску училища святого Иосифа. И побежишь за ним следом, да так и добежишь до базара.

На улице иней, морозно, невысокое зимнее солнце, розовые дымы из печных труб. На базарной площади стоят подряд сани с поднятыми оглоблями. Накрытые дерюжными попонами мохнатые, побелевшие от инея лошади жуют сено. Пахнет щепным товаром,[4] кожей, воблой, горячими калачами, морозцем. На снегу – корчаги, горшки, кувшины, плошки, квашни, кадушки, корыта, лопаты, метлы, оси, колеса, оглобли. На своем рундуке знаменитый на весь уезд пекарь Андрей не успевает отпускать связки своих знаменитых баранок. На прилавке у мясника привычная, но каждый раз вызывающая содрогание картина ада: телячьи и бараньи головы с прикушенным языком и остекленевшими глазами и еще всякое гадкое, на что тошно смотреть.

А вот и пестрый ларь с книжками и лубочными картинками. Здесь я прилипаю надолго. В кармане у меня медяшка, которую я волен истратить на что хочу. У картинной выставки, развешанной на веревочках, всегда толпа народу. Картинки на все вкусы; вот душеспасительные: «Ступени человеческой жизни», «Изображение святой горы Афонской»; есть охотничьи сюжеты: «Охота на тигра», «Охота на медведя», «Охота на кабанов»; есть на нежный девичий вкус: модная песня «Чудный месяц плывет над рекою», красавица с голубком, нарядные детки на ослике со стишками:

Вызывает горячее сочувствие «Отец-бур и его десять сыновей, вооруженные для защиты родины против англичан». Герои пестро разодеты в разноцветные куртки и брюки – красные, синие, желтые; у каждого ружье и лента с патронами через плечо. Тут же изображены президент Трансваальской республики Крюгер с седою бородой воротником и генерал Кронье, «геройски защищавшийся в течение 11 дней с 3000 буров против 40000 англичан».

Но более всего потрясает своим драматизмом картина «Волки зимой», изображающая нападение волчьей стаи на проезжающих. Безымянный поэт описывает ужасы этого события в стихах эпически торжественных. Он начинает мирной картиной зимней природы и заканчивает строфами скорбными, как панихида:

Перечитав все подписи под картинками, перехожу к рассмотрению книжек: «Житие Евстафия Плакиды», «Как солдат спас жизнь Петра Великого», «Два колдуна и ведьма за Днепром», «Разуваевские мужики у московской кумы», песенки, сонники, гадательные листы с кругами царя Соломона. Есть и такие, которые мною уже прочитаны: «Анекдоты о шуте Балакиреве», «Гуак, или Непреоборимая верность».

После долгих колебаний делаю наконец выбор: плачу две копейки и уношу с собой «Путешествие Трифона Коробейникова по святым местам», в котором заманчивые названия глав – «О пупе земли», «О птице Строфокамил» – сулят читателю блаженные минуты диковинных откровений.

Я стал ходить в школу, и мне купили резиновые калоши. Ну и натерпелся я с ними мучений! Калоши тогда были у нас внове. Фасон у них был не теперешний, а высокий, выше щиколотки. А в школе настоящие ребята ходили в сапогах, штаны в заправку, и калош не носили – калоши были признаком барства, изнеженности. Мальчиков в калошах встречали насмешками, гиком, песенкой: