Я собрал свой скудный багаж, вернул ключи от номера, сел в машину и поехал. Забравшись в горы, я остановил машину у выезда на трассу и уставился в окно. Мне была видна часть Аньедалена. Я смотрел на Фёрде, лежащий в утреннем свете меж высоких скал, на жилые микрорайоны Хорннеса, большие верфи за взлетно-посадочной полосой, на новые промышленные здания и торговые центры. Отыскав взглядом старую беленую церковь, я вздохнул и сказал сам себе:

— Все меняется. Никогда уже не будет так, как прежде. Да разве это наши усилия помогают изменить мир? — Но тут же взял себя в руки. — Черт, такое впечатление, что я вымотался, как и Ханс Ховик. Давай, парень! Есть еще для тебя дельце.

Я снова завел машину и двинулся в Берген, останавливаясь только на паромных переправах в Лавике и Кнарвике.

В течение всей поездки в моей голове были две картины: Грете Меллинген, которая сдалась полтора дня назад, без особенных усилий с моей стороны и без смущения, и Ян Эгиль Скарнес, который смотрел на меня как раненый зверь, когда его уводили из помещения местного суда.

42

После Фёрде, маленького и тесного, Берген показался большим, просторным городом. Бюфьорд широко раскинулся напротив северо-западного района Аскёй, легкий дождик накрыл умытые скалы, окружавшие город, серебряной вуалью. Я приехал домой, долго стоял под горячим душем, потом спустился на Брюгген,[17] плотно пообедал, выпил пива, вернулся домой и проспал мертвым сном до следующего утра, то есть до воскресенья.

После обеда я пошел в контору и проверил автоответчик. Там, как это достаточно часто бывало и раньше, кто-то подышал-посопел, а потом бросил трубку в ярости оттого, что я не сидел, уставившись на телефон в ожидании звонка. Затем шло сообщение на ломаном норвежском, очень длинное и понятное лишь отчасти: у какой-то женщины пропал сожитель, и она хотела с моей помощью его вернуть. Марианна Стуретведт хотела со мной о чем-то переговорить. Я позвонил ей домой, но она в этот момент обедала с семьей, так что мы договорились, что я зайду к ней завтра на работу.

Я набрал номер Йенса Лангеланда. На этот раз он оказался дома.

— Веум… Я пытался связаться с вами в гостинице, но так и не смог вас найти.

— Если честно, мы напились в номере у Ханса Ховика, — признался я.

— Что, переживаете?

— А вы разве нет?

— Не особенно. Я ничего другого от местных властей и не ожидал. Настоящая битва будет в суде. И для начала я хотел попросить, чтобы вы выяснили все, что возможно, об этом Терье Хаммерстене и его передвижениях.

— Я как раз по этому поводу и звоню. Боюсь, у меня плохие новости. — Я рассказал ему все, что узнал от Ханса Ховика об их конфликте с Хаммерстеном в понедельник утром.

— У него дома, в Бергене?

— Да.

— Черт!

— Вот именно.

Я буквально слышал, как в его голове шел мыслительный процесс.

— Тем не менее, Веум. Я все равно прошу вас продолжить расследование. Займитесь вплотную Хаммерстеном. Это пока наш единственный козырь.

— Вы по-прежнему берете на себя все расходы?

— Разумеется, Веум. Отнесем расходы на государственный счет. Работайте спокойно.

Я повесил трубку и остался сидеть у окна. Всем известно, что адвокаты любят покрывать свои личные расходы за счет государства, но он что-то совсем разошелся. Если так будет продолжаться и дальше, как бы это не вызвало пристального интереса к моей персоне.

На следующий день пошел проливной дождь, холодный, мерзкий — еще одно напоминание о том, что зима не за горами. Солнце стояло ниже, дни были короче, и до следующего лета было очень-очень далеко. Но деваться мне было некуда, дел предстояло много, поэтому я пониже опустил капюшон куртки и вышел под ливень.

Перед выходом я позвонил Вегарду Вадхейму — следователю Бергенского отделения полиции, с которым у меня были самые лучшие отношения. Я сказал ему, что располагаю информацией по давнишним делам, которые шли в кильватере у расследования двойного убийства в Аньедалене, и попросил достать из архива два этих дела — обвинение против Метте Ольсен и некоего Давида, датированное осенью шестьдесят шестого года, и обвинение против Вибекке Скарнес от семьдесят четвертого.

— А что я получу взамен?

— Я же сказал — поделюсь информацией. Думаю, она вас заинтересует.

— Ты уверен?

— Да. Особенно если вам удастся раскопать все, что у вас имеется на Терье Хаммерстена.

— Хаммерстен? На него как раз всегда было тяжело хоть что-то раскопать, — пожаловался Вадхейм.

— Да, я заметил. Если у вас в архиве сохранилась папка по делу о контрабанде спиртного в семидесятых, то, возможно, я смогу кое-что к нему добавить.

— Не думаю, что там найдется что-то интересное.

— В таком случае я сам кое-что расскажу.

И мы договорились повидаться сразу после ланча.

С Сесилией Странд я встретился за чашечкой кофе с булочками в кафе, расположенном в торговом центре «Сундт». С углового столика, выходящего прямо на центр Бергена — улицу Торгалльменнинген, мы обозревали все, что происходило внизу, под нами, и чувствовали себя ни дать ни взять отцами города.

Сесилия внимательно выслушала все мои рассказы о Фёрде и о том, что касалось нашего дела. Историю о Трудальском Мадсе я упомянул лишь вскользь, так что особого впечатления она не произвела. Что же касается Грете Меллинген, то ее я назвал просто «наша коллега из местного отдела службы охраны детства». Когда я поведал о встрече с Яном Эгилем, у нее на глаза навернулись слезы, и я еще раз вспомнил о том, как мы были почти по-семейному близки — она, Ян-малыш, я и Ханс Ховик в роли доброго дядюшки — весной и летом 1974 года.

— Ты в самом деле думаешь, что это сделал он?

— Прокуратура, по крайней мере, в этом не сомневается. Да и улики серьезные, я готов это признать.

— Но зачем ему это было нужно? Такая жестокость…

Я пожал плечами.

— Эта девчонка, Силье, с которой он убежал в горы, намекала, что ее изнасиловал приемный отец Яна-малыша. Наверное, этого было достаточно.

Она с сомнением посмотрела на меня.

— Кстати, — добавил я, — там всплыло кое-что и о Свейне Скарнесе.

— Он-то тут при чем?

— Да ты послушай… — Я рассказал ей о связи между Скарнесом, контрабандой спиртного, убийством Ансгара Твейтена и о роли, которую сыграл в этих делах Терье Хаммерстен, который к тому же был поблизости и во время двойного убийства. Правда, у него алиби, с ним в понедельник встречался Ханс Ховик из Бергена.

Я выложил ей все, что знал сам, и, судя по ее лицу, она запуталась не меньше моего. Ничего не складывалось: следы вели то туда, то сюда и нигде при этом не пересекались, я никак не мог представить общую картину преступления — отступала даже моя богатая фантазия. Но в том, что картина эта существует, я не сомневался.

— Ну как? — закончив, поинтересовался я.

Она пожала плечами и допила кофе.

— Да, тут много всего намешано. Я слушала, слушала и стала сомневаться, а там ли ты ищешь? И есть ли в нашей работе хоть какой-то толк?

— Вот и Ханс в Фёрде мне то же самое сказал. Я тебе отвечу, как и ему: да, толк есть. И если вы и ошибаетесь иногда, в большинстве случаев вам все-таки удается помочь ребятишкам выкарабкаться. Разве не так?

— Эх… А сам-то ты, между прочим, бросил это дело.

— Я не бросил, Сесилия. Меня выпихнули. Аккуратнейшим образом. Но я продолжаю возделывать то же поле, но по-своему.

— Как частный детектив… — Она криво улыбнулась.

— Да.

Мы спускались по широким мраморным ступеням на улицу. На двух этажах нас встретили собственные отражения в зеркалах, узорчатые рамы которых были мне знакомы с детства — здесь я часто проходил к эскалаторам, поднимавшим народ на верхний этаж «Сундта», к аттракционам. В зеркалах мы оба выглядели разочарованными и недовольными, как супружеская пара, только что пришедшая к выводу, что развод неизбежен.