— Трудно нам в этой войне. Очень трудно. Но вам повезло — вы попали на фронт, когда мы уже не те, что были летом сорок первого. И фашист, конечно, не тот; пообмяли мы ему малость бока, поубавили пылу. Теперь к нам стали поступать первоклассные машины. У истребителей появились «яки» и «лагги», у нас — «илы». Жаль, что их еще не хватает, но тыл не дремлет, — скоро и у нас будет вдоволь и самолетов, и танков, и пушек. Я же говорю; придет и наш черед.

Он долго рассказывал нам о первых месяцах войны, о своих боевых товарищах, многие из которых отдали свою жизнь за свободу Отчизны, о своем участии в воздушных боях.

— Расскажи о последнем боевом вылете, — попросил я.

— Последнего я еще не сделал. Думаю, что он будет в небе над Берлином. Он еще за мной!

Летчики радостно заулыбались — да, будет и такое время! — однако поддержали мою просьбу. Тараканов немного поупрямился, но в конце концов согласился.

— Ладно, — начал он. — Было это недавно, когда фашисты прорвались к Сталинграду. Вылетели мы шестеркой, без истребителей прикрытия. Задача ясная: уничтожить живую силу и технику врага. Колонну, которая двигалась к городу, мы разогнали; несколько раз прошлись по ней пушками и пулеметами. Все, думаем, порядок, теперь и возвращаться можно. Ан нет, не тут-то было! Налетели «худые» и ну нас щипать.

— «Худые»? Это что за самолеты? — удивившись названию, спросил кто-то.

— «Мессершмитты», — пояснил Тараканов. Бились мы крепко, пока боеприпасы не израсходовали. Но вот загорелся один наш штурмовик, потом второй. Подбили и меня. Мотор заглох. Выброситься на парашюте, значит, в плен угодить. Нет, думаю, лучше разобьюсь, но не прыгну! Но вот вижу — впереди Волга. Перетянуть бы за реку, а там как-нибудь посажу машину. Но до Волги еще далеко, а машина быстро теряет высоту.

— Ну и как, перетянул? — спросил я.

— Перетянул. Прямо на берегу свалился. Отлежался малость в лазарете — и домой, в полк… Скоро вместе летать будем.

— Скорей бы!.. — сказали мы в один голос, а потом кто-то спросил;

— Вас, наверное, наградили за этот бой?

— Наградили, спрашиваешь? А за что? Четыре экипажа потеряли. Моя машина из строя вышла и сам вот тоже… Нет, награждать тут не за что. А вот лейтенанта Токарева я наградил бы.

— А что он сделал?

— Сделал… Не то слово. Он, брат, увековечил себя! Лейтенант Токарев летал на истребителях, часто прикрывал нас на заданиях. Отчаянный парень! А на днях он вел бой над Сталинградом. Кончились боеприпасы, горючее на исходе, а тут появляется «юнкере». Сыплет, гад, бомбы на город! Не стерпел Токарев, направил на него свой самолет… таранил. Сам погиб, но с «юнкерсом» покончил. Вот как дерутся здесь!..

Потом разговор зашел о новых самолетах — немецких и наших. Я спросил об «илах».

— Ил-два — что надо, — заметил Тараканов. — Дашь из пушек — в щепки вражеский самолет разлетается. Пулеметы скорострельные. Тарахтят — всем чертям тошно. А про реактивные снаряды и говорить нечего! Только не промажь.

Нашу беседу прервал командир полка. Он пришел познакомиться с пополнением, с которым ему вместе предстояло воевать.

И вот опять учеба. Ребята ворчат, хотя и понимают, что иначе нельзя. Ведь сказал же вчера командир полка:

— Так, товарищи, не пойдет. Вас собьют в первом же бою. Надо учиться воевать всерьез, чтобы уметь побеждать сильного врага.

— С самолетом знаком? — спросил он меня.

— Знаком.

— Что выполнял?

— Взлет, посадку, полет по кругу.

— Бомбил?

— Нет.

— Стрелял?

— Нет.

— М-да, не жирно. Но ничего, не боги горшки обжигают. Было бы желание, умение придет.

— Желание есть, товарищ командир!

— Ну пока и этого достаточно, и началась учеба. Вначале у нас ничего не получалось; снаряды и бомбы летели куда угодно, но только не в «цель». Нам было горько и стыдно за свою беспомощность, а командир все подбадривал:

— Ничего, товарищи, получится. Было бы желание.

А желания у всех было можно сказать через край. А мы так старались, что однажды случилось непоправимое.

В тот день мы поочередно ходили на полигон, бомбили и штурмовали «цели». Дошла очередь и до чернявого паренька. Фамилию его я не помню: мы тогда знали друг друга еще плохо. Он взлетел, набрал высоту, развернулся и пошел на полигон. Мы видели, как самолет стремительно понесся к земле. Летели секунды, а летчик все продолжал пикировать.

— Что он делает?-взволновался командир полка. — Почему не выходит из пикирования?

— Вероятно, хочет поразить цель наверняка, — ответил кто-то.

…Раздался сильный взрыв.

Всех нас глубоко потрясла бессмысленная гибель молодого летчика. Он рвался на фронт, столько мечтал сделать, но вот нерасчетливо рискнул — и его нет.

Этот трагический случай мы переживали долго, однако он не заронил в наши сердца ни страха, ни неуверенности. Мы упорно летали, отрабатывали отдельные упражнения, в том числе и то новое в тактике штурмовой авиации, что родилось в ходе войны, и вскоре научились неплохо поражать цели.

В это время одни из нас по-прежнему вылетали отрабатывать упражнения в стрельбе и бомбометании, другие осе чаще стали получать боевые задания. Мы провожали своих товарищей и с нетерпением ждали их возвращения.

Появятся несколько точек в небе, и мы считаем: все целы или не все? К нашему огорчению, почти после каждого вылета некоторые наши товарищи не возвращались на свой аэродром.

Переживая вместе со всеми гибель друзей, я терпеливо ждал, когда полечу на боевое задание.

В то утро я поднялся раньше обычного с твердой решимостью сегодня полететь на боевое задание. Вышел на улицу, с удовольствием вдохнул холодный осенний воздух и по привычке осмотрел небо: какова погода?

Было еще рано, и я снова вернулся в помещение. Пришил свежий подворотничок и развернул старую газету. И давно прочел в ней все заметки, но теперь от нечего делать принялся читать снова. На страницах газеты рассказывалось о героических защитниках города, о совсем незнакомых, но дорогих мне сталинградских улицах, о моих товарищах летчиках…

Штурмовик А. Рогальский! Сколько ему было тогда лет, двадцать пять, двадцать семь? На его счету было немало боевых вылетов, славных побед, но разве думал он, что в тот день его вылет станет последним?

Сбросив бомбы на головы фашистов, окопавшихся в самом центре Сталинграда, он уже решил повернуть домой, но тут ударили зенитки и самолет Рогальского загорелся. Сбить пламя не удалось, и тогда герой направил пылавшую машину в скопление немецких танков, совершив бессмертный подвиг, как Николай Гастелло.

Другой летчик, фамилию которого я не помню, в одном бою сбил фашистский истребитель, таранил другой самолет врага и, тяжело раненный, нашел в себе силы дотянуть до своего аэродрома и благополучно посадить истерзанный самолет…

Нас вызвали к командиру полка.

Обрадованный, я стремительно выбежал из своей землянки и через несколько секунд бодро докладывал о том, что к выполнению боевого задания готов.

Командир полка ходил по землянке, должно быть, что-то обдумывал. Услышав мой рапорт, он обернулся ко мне и добро улыбнулся:

— В бой рвешься, Гареев?

— Не могу больше. Товарищи гибнут, а я все упражнения отрабатываю. Разрешите, товарищ, командир?

— Не торопись, будут и у тебя боевые задания. Да и это тоже очень важное, можно считать даже боевое.

Он окинул меня испытующим взглядом и пригласил к столу. Когда мы сели, командир полка продолжал;

— Правильно говоришь, что товарищи гибнут. Жаль, очень жаль ребят… А почему у нас много потерь? Как думаешь?

Смущаясь, я высказал все, о чем много раз думал. Напомнил о том, что в учебно-тренировочном полку нас готовили без стрельбы и бомбометания, что у молодых летчиков мало опыта. К тому же на задании штурмовики ходят без прикрытия, а «худые» не дремлют.

— Правильно, — согласился командир, — но не только это. Вот, скажи, когда летишь, что сзади видишь?

— Ничего, товарищ командир.