— Сан-Диего!

Прилетели. Приехали в гостиницу. И в холле этот вопрос — куда же мы все-таки хотим поехать — госдеповцы задали, и Федоренко маршрут назвал: Сан-Диего! У тех глаза на лоб. Говорят: мы люди в госдепе небольшие, а вопрос серьезный, мы должны поехать, посоветоваться с начальством.

— А в чем, собственно, дело-то?!

— Уж очень дорого… А во-вторых, вы называете закрытые города…

— Значит, так: значит, вы хотите на нас, на советских, сэкономить? Значит, у вас есть закрытые города? Имейте в виду: нам ждать окончательного ответа некогда! Если что — мы завтра же улетим обратно в Советский Союз! Сколько прикажете ждать? Мы ждать не привыкли!

— Часа полтора…

Тут наши чуть-чуть сникли. Через час пятнадцать госдеповцы вернулись: ваше пожелание полностью удовлетворено! Тогда уже наши сникли окончательно: и скандальчика не получилось (для начала), и маршрут такой, что одолеть его трудно: день и ночь надо мотаться в самолетах. А тут еще этот самый Сан-Диего, главная база Тихоокеанского военно-морского флота США.

И, когда настало время туда ехать (из Лос-Анджелеса), никто не захотел, все устали до чертиков. А я не устал и согласился. Двое нас нашлось, волонтеров, но кто был второй, виноват, не помню, да и только! Повезли нас из Лос-Анджелеса в Сан-Диего самолетом туда и обратно (в один день). Лететь минут сорок, что ли, но нам так и объяснили: местность закрытая, нельзя ехать автомашиной, все вокруг видеть. А город Сан-Диего совершенно чудесный и богатейший, а гида нам дали — нарочно, что ли? — какого-то араба, палестинца, который сразу же заявил, что он враг Соединенных Штатов и хочет что-нибудь в США взорвать, а еще больше хочет тут что-нибудь заработать в пользу Движения освобождения Палестины. И он повел нас в парк и посадил на чертово колесо, катал и катал нас, и оттуда, сверху, показывал военные корабли в бухте: это вот такой-то линкор, на нем такое-то вооружение, а это — такой-то крейсер. Что все это значило — до сих пор не понимаю!

Потом араб повел нас в зоопарк и в дельфинарий. Дельфины показывали такие трюки, такую смекалку, что я ошалел! Араб же ругался:

— Дельфины у них — военные разведчики, но все номера разведчиков сегодня исключены из программы показа. Вы, советские люди, должны требовать, чтобы вам показали эти номера!

Но мы, едва живые после чертова колеса, ничего не требовали, нам очень хотелось к своим, домой, т. е. в Лос-Анджелес.

И ночью уже мы туда, опять самолетом, прибыли, и в памяти остался красивый Сан-Диего и голубой, тихий, тихий Тихий океан.

Ну а скандальчики мы все ж таки устраивали.

Первый — в Нью-Йорке на очередном заседании симпозиума американских и советских писателей. Артур Миллер что-то сказал о свободе слова в Советском Союзе, а Федоренко на него поднялся чуть ли не с последними словами и все твердил:

— У нас в бригаде Катаев, Бакланов, Думбадзе, Залыгин, а ты, Миллер, такой-рассякой Артур, позволяешь себе говорить такие вещи?! Да какой же ты после этого президент Пен-клуба? Тебя завтра же надо выгнать поганой метлой!

Ну и другие наши тоже старались.

Я молчал, удивлялся выдержке Миллера, но не более того. Вечером в гостинице наши устроили мне разгон: почему молчал?

Но Федоренко, дипломат, успокоил:

— Ничего, ничего! Мы Залыгина завтра выпустим!

И назавтра меня «выпустили» и я сказал, что тираж моих книг — 12 миллионов экземпляров, а у Катаева так и за двадцать… А у Миллера — сколько?

Больше ничего у меня не нашлось сказать Миллеру. А вообще-то встречи наши с американскими писателями и в СССР, и в Америке были очень интересными благодаря стараниям профессора Норманна.

И во время этих встреч, и в гостях в писательских семьях мы видели самое доброе к себе отношение.

Но об одном, заключительном скандальчике нужно и еще рассказать, тем более что он имел забавное продолжение.

На каком-то поднебесном нью-йоркском этаже издатель Роберт К. (говорили — миллиардер) — длинный, тощий, почти что рыжий, и сразу было видно — умный и веселый еврей — дал в нашу честь шикарный обед.

Я и Нодар Думбадзе сидели чуть в стороне и не слышали, из-за чего разгорелся сыр-бор, только вскакивает вдруг Федоренко и начинает что-то кричать, ругать хозяев. А за ним — Катаев, а за Катаевым мой хороший приятель (Г.Б.) благодарит хозяев за прием:

— Вы что? Вы хотите купить нас этим обедом? Да я последние штаны с себя сниму и расплачусь за обед!

Подумал бы, чудак, где он свои штаны продаст, — в Нью-Йорке же нет барахолок! Подумал бы, сколько стоят его штаны, а сколько — салат, которым он только что закусил.

И пошло, и пошло… С американской стороны кто-то из писателей (Солсбери?) попытался наших унять, а с нашей — Ф.Кузнецов тоже пытался — не помогло, все разорались. Однако же доели обед исправно, еще раз обиделись, а тогда и разошлись.

А в гостинице мне и Думбадзе (Кузнецова почему-то не тронули) наши дали жизни: зачем промолчали? Думбадзе досталось поменьше, он все-таки грузин.

И дома уже, в СССР, позвонил мне мой приятель Г.Б. (мы и сейчас, кажется, приятельствуем):

— Сергей! Давай напишем Верченко на Федоренку! Что это он за скандал затеял на обеде Роберта? И нас всех спровоцировал?!

Я ему сказал: ты штаны обещал продавать, ты и пиши, если хочешь!

И не стал бы я об этом говорить, не стоило бы, если бы не забавное продолжение во время нашей поездки 1986 года, в которой тот мой приятель Г.Б. тоже был в группе журналистов. Вместе с ним в одной машине мы — самыми последними — приехали на прием, устроенный в госдепе. Горбачев, как положено, представил нас Шульцу (госсекретарю), и мы прошли в громадный зал, искать свой стол, указанный в пригласительном билете.

Столиков этих четырехместных там добрая тысяча, наш в очень хорошем месте, неподалеку от президентского и Шульца. Нашли. Садимся. А за столом уже сидят переводчица и… Роберт. Тот, который угощал нас когда-то обедом, которого мы (Г.Б. — очень рьяно) обкакали с ног до головы. И начинает этот Роберт ржать в лицо моему другу Г.Б. Ну прямо, как лошадь.

Неужели — случайность? Или он же, Роберт, и подстроил эту встречу за одним столиком? Что там говорили и Шульц, и Горбачев — не помню. Только это ржанье помню. Роберт мастерски это проделывал.

Но ели мы все-таки исправно.

О том, как все смешивается в одну кучу — и кони, и люди, и судьбы государств, и такие вот мелочи, — об этом позже. Если сумею.

Хочу снова перейти к поездке в Китай в 1989 году, но чувствую, что не смогу обойти событий и впечатлений от своих поездок в эту страну в годы 1956-й и 1962-й. Сумбурно? Ну а если так пишется? Так вспоминается?

Заметки, они выручают. Вот статья получается непоследовательной и даже сумбурной: но вот разбил ее на отдельные части (на заметки) и как бы договорился с читателем: и не жди от меня последовательности, пишу так, как пишется, как думается.

В жизни-то нашей тоже не так уж много последовательности и порядка. Она тоже состоит из заметок — ну-ка припомните, о чем вы думали, о чем говорили в течение сегодняшнего или вчерашнего дня? Где там тема, где сюжет? А заметки — пожалуйста, всегда к вашим услугам.

В Пекине в 1989 году был уже совсем другой, далеко не вашингтонский Горбачев. Эйфория переделки мира, нашей истории и нашего будущего не то чтобы совсем сникла, но была уже совсем другой, минимальной и осторожной. Внутренние наши проблемы обострялись, государство уже разваливалось, но и не создавалось заново (этак долго еще будет, но мы все еще не знали, что долго).

И я думаю, что с американцами Горбачеву вести переговоры было несравненно проще, понятнее, чем с китайцами. В США все было очевиднее — мы были врагами, хотим стать друзьями. Ясно, как день! А тут? Кем хотим стать? Мириться хотим, а по каким пунктам? Неизвестно толком: а по каким мы ссорились-то? Мы Сталина, к примеру, отвергли начисто, а они Мао совсем не начисто. У нас гласность, а у них — что?

Да и весь-то бывший соцлагерь гораздо проще находил (и находит?) общий язык с капстранами, чем со своими же вчерашними соцлагерниками.