Так они и ехали. Стояли в тамбуре, смотрели в черную южную ночь и говорили, говорили в общем-то о совершенных пустяках, а со стороны могло показаться, что шепчутся, посмеиваясь, о чем-то важном и очень интимном.

Ах, как давно это было! Словно и не месяц назад, словно и не со мной, а с кем-то другим, чужим человеком…

Проходивший мимо проводник тронул за локоть и вывел меня из того влюбленно-сомнамбулического состояния, где нет ни времени, ни реальности.

– Купе не нужно? – и не дав ответить, сунул в руку ключ. – На нижних полках телевизоры, зато верхние свободны.

– Сколько… сколько надо? – не верилось, что такое бывает.

– Потом, парень, потом…

О, fоrtunas!..

– Может, вместе к Аршаку? – говорил утром.- Он будет очень рад.

– Нет, нет. Нас ждут, каждый день расписан, и даже билеты на обратную дорогу заказаны.

– Что же это за дело такое важное?

– Секрет. Но чтобы ты не сомневался – вот тебе залог. – Ветровка была яркая, оранжевая, и еще совсем новая. – В ней и встречай меня на перроне – чтоб издалека…

– Весь месяц мне будет тебя не хватать.

– Всего тридцать суток… А первого августа, в семь вечера, под часами, хорошо? – И, видно, желая отвлечь, сказала вдруг, заглядывая в маленькое зеркальце: – Что за чудо – этот твой гребень. Прямо хоть волосы под него перекрашивай…

– Еще чего? Такие красивые, золотистые…

– Надоели, очень яркие. Впрочем, как скажешь. – И подмигнула. – Мне с тобой было хорошо. Такого у меня еще не бывало.

– Извини, что так получилось… Я не виноват.

– Перестань, наоборот, все было просто здорово. Потрясающе!

На этом и расстались. Женщин забрал автобус, ожидавший их специально. Я помог погрузить их увесистые полосатые капроновые мешки, распрощался и целый час ждал Аршака, а потом, когда он наконец-то прикатил на побитом своем "Москвиче", выслушивал его упреки: почему не уговорил девчат? – почему не задержал их хотя бы на часок?.. Но упреки его пролетали мимо ушей; в ушах же стояли последние слова Инги, ее неподдельный вроде бы восторг, но в то же время… Я крутил, поворачивал слова ее и так и этак, и чем больше крутил и поворачивал, тем все больше казалось, что в словах этих кроется какая-то уж очень тонкая или очень язвительная насмешка, и потому я испортил эквилибристикой этой настроение себе вконец и попробовал не вспоминать больше ни о разговоре, ни о прошедшей ночи. Я очень старательно, всю дорогу, стремился исполнять данное себе слово – не вспоминать ничего, ни ночь, ни фразу, не изводить себя попусту, а просто ехать, слушая Аршака, и поддакивать, – нет, не получалось, приходили, увы, по-прежнему лезли в голову всякие непрошеные мысли и сомнения, я злился на себя (вот еще неврастеник-то!), но ничего не мог поделать. И только когда приехали к Аршаку, и я обнял куму, подкинул к потолку маленького Ашотика (он сказал серьезно: "Крестный – это кто поможет крест нести, да?" – "Да, да, – засмеялся Аршак. – До прошлого года, помнишь, молчал, и вдруг заговорил – сразу афоризмами"), а потом сели за стол, выпили вина, посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись, и я расслабился, – и лишь тогда стало легче. Аршак, глядя на меня, тоже посветлел, порывшись в сундуке, достал альбом со снимками, где мы все молоденькие, белозубые, и на одном из фото – Инга, в центре, среди прочих девушек, царственная, в лыжном костюме, с распущенными волосами, стянутыми на голове вязаной шапочкой – как короной. "Эта? Как же, помню… – со вздохом сказал Аршак. – Королева!" – я кивнул согласно, и мы выпили еще.

Надолго засиделись в ту ночь. Вино в этот раз не пьянило, но что-то бунтующее производило в мозгу, двоило не в глазах, а сознание, и я опять видел себя со стороны, вроде я и не я сижу за столом, напротив – друг, которого знаешь полжизни, на столе, среди бутылок, разделяя вас и соединяя одновременно, горит свеча, электричества тут давно уже нет, на окнах затемнение, и вы сидите как в склепе, вспоминаете юность, рассматриваете фотографии (ни на одной больше не было Инги, зато почти на каждой неизменно красовалась ее подруга, с волосами как мочало, имя которой вы так и не вспомнили, как ни пытались), перебираете сборы, соревнования, поминаете друзей и подруг, кое-кого уже и на свете нет, кого добрым словом, а кого еще как, а земля… а земля между тем вращается, вместе с домом, с садом, виноградником, с горами и морем, неумолимо поворачивается наша твердь, плывет вокруг свечи, и с каждым градусом ее поворота вы становитесь старше, и ближе к рубежу, одинаковому для всех, и нет и никогда не будет никому пощады, и все кончат одним и тем же, и этот великий закон бытия жесток до безумия и до гениальности прост и прекрасен, и в этом-то и есть, пожалуй, Промысел, ну так выпьем же за ушедшую молодость, за друзей, живых и мертвых, за любовь, за… аvе vita! – здравствуй, жизнь! – обреченные на смерть приветствуют тебя!.. Потом вы как-то резко, вдруг, останавливаетесь, словно бы наткнувшись на какую-то стену, и Аршак говорит обыденным, протрезвевшим голосом: "Спортивный опыт мне сильно пригодился. Я сейчас – охотник за снайперами." Как? У вас тут в самом деле, что ль, война? Но где же?.. За горой, как ни в чем не бывало отвечает Аршак. Ребята дежурят круглые сутки, в основном, конечно же, абхазы, но есть и русские, казаки, или называющие себя казаками, есть греки, армяне, адыги, черкесы, даже грузины, местные, причерноморские; военные действия, добавляет, зевнув, начинаются с десяти часов, к тому времени грузинские гвардейцы приезжают из города на своих грузовиках, он же, Аршак, ходит на позиции через двое суток на третьи или же когда случается в том нужда, ведь он не простой снайпер, он не заурядный убийца ничего не подозревающих людей, он – охотник за снайперами, высшая квалификация, элита…

– Если б не помощь горцев да если б не казаки… – сказал Аршак на прощанье. – Знаешь, какая у них дисциплина! Недавно одна грузинка указала на двух казаков – изнасиловали. Собрался круг. Постановили: по пятьсот плетей. Так и засекли.

Я долго не мог заснуть. Прислушивался – все было как всегда. Пели цикады, где-то кричал ишак, в горах выл шакал – и все это глохло, вязло в густоразведенной синьке ночи. Да, все было как всегда, и в то, что кругом идет война, трудно, невозможно было поверить…