Мы вспомнили госпиталь, раненых, персонал. С теплой иронией Андрей говорил о своей безнадежной любви. Он даже не отреагировал, когда я сказал, что его бывшая пассия сейчас работает в нашем отделении. Но это было потом.

А тогда, осенью 1946 года именно от Андрея я впервые услышал о Борисе Самойловиче Куценок.

Доказывая Саше Радивилову, что евреи все-таки полезный народ, русак Андрей перечислял известных им отличных врачей-евреев.

Имя Бориса Самойловича вызвало возражение Саши:

— Он не еврей. Где ты видел еврея с фамилией Куценок?

Я лично не мог сказать ничего определенного по этому поводу, так как еще не видел доцента Куценок, хотя уже слышал, что он лучший в Киеве специалист по костному туберкулезу.

Что касается фамилии, я не удивился бы, узнав, что у еврея фамилия, скажем, Куусинен или даже Куцятсен.

Андрей настойчиво уверял своего оппонента в том, что Борис Самойлович — еврей.

Однажды сквозь распахнутые двери палаты я увидел в коридоре полного пожилого врача с крупным квадратным лицом, со спокойными мудрыми и грустными глазами. Он тяжело хромал, и я, еще не умеющий по характеру хромоты ставить диагноз, в данном случае не ошибся, посчитав, что хромота — результат полиомиэлита. В шестом классе я был репетитором у мальчика с точно такой инвалидностью.

— Борис Самойлович! — окликнул его Андрей.

Доктор зашел в палату, поговорил с Булгаковым, затем повернулся ко мне и голосом, в котором явно были слышны еврейские нотки, сказал:

— Я слышал о вас. Ну что ж, редкий случай, быть вам ортопедом-травматологом. Возможно, когда-нибудь будем работать вместе.

Борис Самойлович заведовал клиникой в институте туберкулеза. В нашем госпитале он консультировал раз в неделю. Но за все десять месяцев, проведенных мною в госпитале я видел его не более пяти-шести раз.

В 1951 году я окончил медицинский институт. О моем поступлении в клиническую ординатуру рассказывали легенды. Я уже привык к тому, что на различных конференциях меня рассматривали как диковинку.

На конференции по туберкулезу костей и суставов в институте туберкулеза в январе 1952 года я увидел Бориса Самойловича.

С верхнего ряда амфитеатра я смотрел на него, сидевшего за столом президума, сомневаясь, помнит ли он меня.

Но в перерыве Борис Самойлович поднялся ко мне, очень тепло пожал руку, поздравил с победой (именно так он назвал мое поступление в ординатуру) и сказал:

— Помните, в госпитале в разговоре с вами я предположил, что, возможно, мы будем работать вместе? Сейчас вероятность этого увеличилась.

Дважды в месяц мы встречались с доцентом Куценок на заседаниях ортопедического общества. Я всегда сидел на одном и том же месте в последнем ряду. Борис Самойлович подходил ко мне перекинуться одной двумя фразами. Мне было даже неловко, что пожилой человек, — именно так воспринималась мною разница в двадцать лет, — встает со своего места и подходит ко мне. Первым же я подойти к нему не смел, ощущая социальную дистанцию между нами. Я стал поджидать его в коридоре и вместе мы входили в конференцзал.

Борис Самойлович защитил докторскую диссертацию и стал профессором. Я был рад поздравить его еще до официального поздравления на ортопедическом обществе.

Летом 1952 года, закончив специализацию в клинике ортопедии и травматологии для взрослых, я перешел в детскую клинику, которой заведовала выдающийся ортопед, профессор Анна Ефремовна Фрумина. (С портретом моего необыкновенного учителя читатель уже знаком). Ее правой рукой была доцент Анна Яковлевна Равицкая. Именно ей, а не шефу клиники, я сдал первый экзамен по детской ортопедии — врожденную кривошею.

Уже работая в этой клинике, я узнал, что Анна Яковлевна — жена профессора Куценок.

Пофессору Фруминой я впервые сдал только третий экзамен — врожденные вывихи бедра. До этого еще один раз экзаменовала меня Анна Яковлевна.

Хорошие отношения у меня иногда устанавливались с моими будущими экзаменаторами. Но после экзаменов, за редким исключением, ко мне хорошо относились все экзаменаторы.

С Анной Яковлевной Равицкой мы стали друзьями. Она рассказывала мне о своем сыне Якове, студенте-медике. Она делилась со мной своими радостями по поводу его успехов и огорчениями, увы, неизбежными, когда у родителей и у детей различные представления о том, какая именно жена принесет сыну счастье.

С Анной Яковлевной мы чаще всего беседовали на общечеловеческие темы. С Борисом Самойловичем — о науке, о ее деятелях, об ортопедах.

По-настоящему мы сблизились с профессором Куценок во время совместной работы в детской костно-туберкулезной больнице. В течение полутора лет я имел возможность наблюдать за тем, как врачует Борис Самойлович.

Всегда ровный, спокойный, одинаково серьезноразговаривающий со взрослыми и с детьми, ни единого эмоционального взрыва, даже в случаях, когда для этого были очень веские причины. Казалось, он вообще лишен эмоций. Только рассудок. Но даже без излишней внешней доброжелательности он всегда положительно влиял на своих пациентов. Борис Самойлович был врачем в лучшем смысле этого слова.

После смерти профессора Фруминой Куценки купили ее квартиру в «доме врача», в кооперативном доме на Большой Житомирской улице. Каждый раз, приходя к Куценкам, я чувствовал в этой большой квартире присутствие моего учителя, покойной Анны Ефремовны.

Врач, пока он работает, никогда не перестаетсовершенствоваться. Он просто не имеет права остановиться. Врача можно сравнить с фотоном. Его масса покоя равна нулю.

Центральная республиканская медицинская библиотека была моим родным домом. Я имел доступ к любой иностранной медицинской литературе.

Высшим форумом ортопедов всего мира являются конгрессы Международного общества хирургов ортопедов-травматологов (SIKOT), собирающиеся раз в три года. Содержание докладов на этих конгрессах, проходивших каждый раз в другой стране, без особых затруднений можно было найти в библиотеке. Но Девятый конгресс состоялся в Тель-Авиве. Поэтому материалов конгресса в Республиканской медицинской библиотеке не было. Не было их и в Москве.

Шутка ли, Тель-Авив! Существовало ли место более опасное для Советского Союза? А мне, не политическому деятелю, а всего лишь врачу, так хотелось познакомиться с содержанием докладов на Девятом конгрессе, даже если Израиль для страны победившего социализма страшнее всемирного потопа после уничтожения земной цивилизации ядерным оружием. Но никуда не денешься. Материалов Тель-Авивского конгресса в Советском Союзе не было.

Однажды после заседания ортопедического общества мы медленно прогуливались с Борисом Самойловичем. Тема нашей беседы не исчерпалась, когда мы подошли к подъезду «дома врачей» на Большой Житомирской.

Борис Самойлович пригласил меня зайти к нему. Мы продолжали беседу в его комнате. Разговаривая, я машинально скользил взглядом по знакомым корешкам книг на полках. И вдруг я застыл. Не может быть! Материалы Девятого конгресса Международной организации хирургов ортопедов-травматологов, Тель-Авив.

Я вскочил со стула, подошел к полке и достал драгоценную книгу.

— Борис Самойлович, откуда она у вас?

— Э… знаете ли… это… Я… Мне достали…

Я понял, что вопросы следует прекратить. С огромным трудом я убедил Бориса Самойловича расстаться с этой книгой на два дня.

Спустя много лет в незакрывающуюся дверь нашей квартиры безостановочно приходили люди проститься с семьей, уезжающей в Израиль. Пришел и Яша Куценок, сын Бориса Самойловича.

Доктора медицинских наук, ортопеда, сына двух выдающихся ортопедов уже следовало бы называть не Яшей, а Яковом Борисовичем.

Мы сердечно простились — люди, расстающиеся навечно, остающийся на несчастной планете и улетающий в счастливую галактику. Впрочем, это была только моя точка зрения. Яша, повидимому не считал, что он житель несчастной планеты…

— Ты, конечно, попрощаешься с отцом? — спросил Яша.

— Естественно. — При всей предотъездной занятости я не мог не зайти к Борису Самойловичу, старому малоподвижному человеку.