Симон сказал Марии: «Он воскрес!» («Он взошёл!») Имея в виду, что я, дескать, Симон, «Отец» кумранский, в награду за страдания поднял Иисуса в более высокий сан.

Ёсик выдержал паузу и договорил: в Благовестии Филиппа…

— Филиппа? — вклинилась Мишель.

В Евангелии от Филиппа, которое церковные цензоры не включили в Завет, — так и сказано: «Ошибаются говорящие, что Господь сперва преставился, а потом воскрес, ибо, напротив, сперва воскрес, а потом преставился Господь».

— Ой, Господи! — Валечка опустила теперь нечаянно руку на плечо Мао.

Но ни он, ни она того не заметили.

По прошествии субботы вывезли из пещеры и Симона.

Что же касается Иуды, евреи не простили ему того, что он выдал римлянину товарищей. Самых ревностных из евреев. По словам Завета, «Иуда приобрёл землю неправедною мздою и низринулся». Если прочесть правильно, добавил Ёсик, с помощью кумранского свитка, эти слова означают, что Иуду сбросили из пещеры вниз. Сказано даже, как он упал.

— А как он упал? — спросил Мао и, счастливый, похлопал Валечкину ладонь на своём плече. Заметил ладонь наконец.

А упал Иуда на камни. Головой вниз. И голова его лопнула громко, как сухая тыква.

— Тыква? — хохотнул Берия и подмигнул мне.

Я думал не о Мао. И не об Иуде.

— И всё это написано в этих свитках? — спросил я.

— Это написано и в самом Завете, — напомнил майор. — Для «умеющих слушать». И читать…

Валечка выдернула ладонь из-под китайской руки и снова вздохнула:

— Надо же!

Я взглянул на неё — и она исчезла.

84. Это не грусть, а начало обиды…

Какое-то время Ёсик не только молчал — не шевелился. Шевельнуться не решались и остальные.

Наконец, Булганин качнул головой — дескать, бывает же! — и подцепил вилкой с блюда ломтик заливного языка. Хрущёву идея понравилась. Микояну тоже. Я подумал, что — если бы кушали на свете не все — кушающих надо было бы расстреливать. Кушать — отвратительная процедура!

Майор осторожно повёл головой и стал внимательно нас осматривать. Начал с Лаврентия. Потом перевёл взгляд на Чиаурели. Потом на француженку. Потом на Мао. И — снова на Лаврентия. Пропустив Ши Чжэ.

Который оскорбился.

Потом Ёсик развернул голову к часам за спи-ной. Со взглядом на меня он тянул. Наконец, повернулся и ко мне.

Я был готов к этому и стал искать трубку.

Она и вправду куда-то запропастилась.

Берия засуетился, но не нашёл её. Нашёл — под крылом тарелки — Ёсик. Берия зато чиркнул спичкой.

Я забрал её у него и пронёс мимо майорского носа.

Не извинился.

Прикуривал долго. Потом, когда спичка скрючилась, затушил её струёй густого дыма, поднял голову и повернулся к Ёсику.

Посмотрел всё-таки не на него. Сквозь.

На шкаф времени. Чего тот и ждал — вздрогнул и треснул дурным, хлёстким звуком. Засевший в нём дьявол ударил не молотом, а бичом.

Все вокруг тоже вздрогнули. На шкаф, однако, не обернулся никто. Но каждый стал считать удары.

После самого короткого, двенадцатого, в гостиной не осталось ни звука. За другим концом стола все теперь тоже молчали и тревожились. Не понимали тишины.

Не понимал и сам я. Она была тупая.

Вмешаться в неё не пожелал даже Лаврентий. Другого выхода у меня, однако, не было, — и взгляд я положил на него. Он кивнул и приотпустил на шее тугой узел. Коричневый с жёлтыми крапинками. Но заговорил, отвернувшись от меня. Для чего ему пришлось потянуться за редиской:

— Дедас гепицеби, Висарионич, ме пирадад ам кацис мджера! (Клянусь тебе мамой, Виссарионович, я лично верю этому человеку!)

Потом, правда, взглянул на меня, но обратился к Чиаурели:

— Шен рас иткви, Миша? (А ты что скажешь?)

Миша дёрнул плечами и повернулся к Ёсику:

— Значит, ра гамодис, — рац вицодит ткуилиа? Например, джвари ро зургит миконда сацхалс? Ан ро вабще калебс ар экаребода сацодави? (Что, значит, получается — всё неправда? Всё, что мы знали? Скажем, что бедняга крест на себе в гору тащил? Или — что вообще избегал, горемыка, женщин?)

Ёсик помялся:

— Рогор гитхрат? Халхс уткуилод марталис ар джера… (Как вам сказать… Без неправды народ не верит правде…)

— Арц ткуилис! — хмыкнул Берия. (Даже неправде!)

— Прекратите это безобразие! — рассердился я. — Говорите по-человечески! По-русски!

Усерднее других закивал Микоян.

Я окинул всех взглядом и остановился на Мао:

— Короче, они тут обсуждают — верить или не верить? Берия верит, Чиаурели сомневается. А Паписмедов говорит, что Иисус рассказывал народу про себя неправду, чтобы научить его правде.

— Не совсем так, товарищ Сталин! — осмелился Ёсик. — Между правдой и неправдой — не пустота. Между ними много вещей…

Я промолчал и посмотрел на Мао. Тот кивнул Ёсику в знак согласия и спросил через Ши Чжэ:

— Паписмедов, а с товарисем Иисусом… Извините! Товарис Паписмедов, а с Иисусом цто потом слуцилось? После спасения… Из песцеры.

Ёсик выбирал теперь фразы, которые не требовали ни «я», ни «он»:

— После, как и записано в Завете, было явление народу и «вознесение на небеса». «Небеса» — это особый монастырь в Кумране, где жили «ангелы». Священники. Назывался «небесами» потому, что служба там шла непрерывная… Так что Иисус не на небеса — наоборот, в подполье ушёл!

Мао согласился:

— И там он — цто? — писал автобиографию? Завет?

— Завет — это история всех ессеев. Еврейских христиан. И одного из их вождей, о котором вы говорите. И который родился и жил в Кумране. Хотя в конце достиг и Рима.

— «Одного из»? — спросил Берия. — Значит, этот один самый хороший был! Как писатель. Написал так, как будто был единственный. Или всегда — самый главный…

Мао опять согласился:

— Бог изменяет будусцее, а прослое не мозет. Писатель мозет.

— Хороший! — согласился и Берия. И посмотрел на меня.

— Что? — спросил я, подумав о его книжке про большевизм в Закавказье.

Про то, как я был сперва главный, а потом единственный.

— Ничего! — ответил он, потому что я отругал его за плагиат.

— А Иисус её сам писал? — спросили майора китайцы. — Историю. Ну, Завет.

Ёсик ответил к удовольствию Лаврентия:

— Писать всякий может. Главное — продумать и организовать.

— Он один всё продумал? И организовал?

— Помогали.

— Друзья?

— Даже бывшие враги.

— Дазе бывсие враги?! А кто их вдруг объединил с друзьями?

— Не кто, а что. Ненависть к Риму. И шанс создать бога, который его разрушит. Еврейского, но в римском стиле. Чтобы легче прижился. Чтобы и человек был, и бог.

— А цто? Риму своего не хватало? Нам, китайцам, я вам прямо сказу, цузие не нузны…

— Наоборот. Богов у Рима было чересчур много. Но ни один не страдал. Только требовал, судил и награждал. Как еврейский. А исстрадавшийся бог — если находит время сострадать и народу, то есть любить его, — такой бог непобедим.

Ёсик подумал и добавил:

— Извините, что говорю по-газетному… Но, правда, такой бог сам засудит любого другого. Или наградит. Такой может всё! Может не умереть! А может умереть, но воскреснуть!

— А Иисус цто? Правда народ любил?

— Общался с ним… — замолчал Ёсик.

Потом добавил:

— Говорил ему притчи.

— Завет — хитрая книга! — вставил Берия и взглянул на него.

Ёсик объяснил:

— Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ — о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.

— Только говорил? — вмешался я наконец. — Не верил?

— Я уже сказал про веру, товарищ Сталин! Когда говоришь то, что тебя делает богом, веришь себе.

— Но он говорил это есцё раньсе! — вспомнил Мао.

— Говорил, когда хотел стать царём, — напомнил Ёсик.

— А потом цто? Забыл про царство? После креста?

— Какое царство? Иудею? Никаких шансов: Ироды стали там уже совсем сильные! А «Давидом» назначили брата. Иакова.