Почему я и «придумал» Хрущёва в Москве. При том, что его следовало «раздумать» даже из Украины, которую, как и себя, он орошал только перцовкой. Хотя и без неё был дурак. О чём я телеграммой сообщил ему ещё в 39-м.

К тому времени внутренний враг притих. Не потому, что стеснялся, а потому, что в загробном мире стоят мощные глушители.

Соответственно, поостыли и все мои засранцы. А Хрущёв докладывал из Киева, что на плодородных полях Украины враги продолжают размножаться, как «морской песок». Который, мол, он продолжает разгребать «бдительной рукой». И в самом преддверии войны население этой многолюдной республики стало сокращаться быстрее, чем в других. В чём, правда, есть логика: чем больше людей, тем выше и смертность.

А Лаврентий только и поднялся тогда из Грузии в Москву. И первым делом посоветовал Никите взять пример с прочих республиканских вождей. Тоже поостыть. Но Никита продолжал дуть перцовку и горячиться. Пока я не послал ему короткую депешу: «Уймись, дурак!»

Лаврентий даже удивился моей прямоте. Но без неё Хрущёв не унялся бы.

Недавно, однако, его снова занесло. И когда Лаврентий пожаловался мне, что теперь тот изводит на Украине недобитых Гитлером евреев, я велел срочно отозвать дурака в Москву.

В этот раз Лаврентий удивился моей непрямоте.

Ибо, пусть я по-прежнему огорчил Никиту, напомнив ему, что он дурак, — сразу после этого обрадовал. Назначил партийным вожаком столицы. И сдружил его со Ждановым и Булганиным. Ибо между собой они спорили лишь по одному вопросу: кого следует убрать раньше — Маленкова или Берия?

Лаврентий, между тем, не приуныл. Уговорил бога вселить в Жданова грудную жабу, а в его ленинградских союзников — дьявола. Врага народа. Поскольку же Хрущёв смешон даже себе, то изо всей этой пульки остался Булганин.

Если Лаврентию удастся и впредь поддерживать с богом нынешние отношения, то — вопреки моим вычислениям — он может вырасти в главного вождя.

Я не желаю этого. И не вижу тому никакой возможности. Но вместе с тем не знаю иного выхода.

Оттого я к нему и снисходителен. И оттого каждый раз ликую, когда Лаврентию удаётся увернуться от меча, который над ним заносят. Даже — если заношу я сам.

А ликую я потому, что угадываю в том господний каприз. Который сильнее господней же логики. В весёлую минуту снисходительность бога к Лаврентию я объясняю тем, что он вегетарианец. Как и бог. Который тоже не ест живность не из жалости к ней, а из брезгливости.

Правда, Лаврентий делает исключение для вождей. Но к Молотову пока не подступился.

49. В Африке честным людям сказать нечего…

«Ты, Лаврентий, только и делаешь, что сознаёшься — „я тебе сознаюсь“, „я тебе сознаюсь“, — но в чём сознаёшься, не понять. Потому что не понять, чего хочешь!»

Тон у Молотова был уже такой, когда не понять было другое: что же он сейчас выкинет — рассмеётся или, наоборот, разобьёт трубку. Но он просто добавил:

«При чём, например, Христос?!»

«Неужели не понятно? Я к тому, что ты не африканец, правильно? Цивилизованный человек. А цивилизация — это не только мыло, как ошибаются англичане. Это ещё и настроение. Ты же не радуешься, когда тебя собираются кушать! Потому что — цивилизованный. А это значит, что ты не Христос. Не станешь лезть на крест ради непонятных вещей. Или подставлять другую щёку. Или сам, извини, нанизываться, как баба, на вилку или ещё на что-нибудь, если тебя хотят покушать культурно, а не как африканцы. То есть, с тарелкой и ножиком. Как в пульмановских вагонах…»

Судя по тону, Лаврентий уже не крутил телефонный провод свободной рукой. Он не знал, куда её деть.

«Ну, говори, говори!» — буркнул Молотов.

«Я и говорю. Ты обыкновенный человек. Здоровый. За исключением пустяков. О которых знаем только мы… А ведёшь себя, как Христос. Что бы с тобой ни сделали — молчишь. Но Христос как раз не молчал. Баба, например, у него была блядь, Магдалина, но он и за неё заступался. А ты за Полину твою, — хотя она даже больше, чем Магдалина…»

«Что-о?!»

«Полина тебе больше, чем баба. Жена. И работница.»

«Работник. Это слово по родам не склоняется…»

«Пускай не склоняется. Хотя — почему? Если на полях работают „работницы“, то почему в партии они становятся „работниками“? Но мне это не важно. Это ваше, русское, дело… Я говорю, что Христос не сидел бы сложа руки, если его работницу… А про блядей, кстати, можно — „работница“?»

«Не прикидывайся! Продолжай!»

«Не я прикидываюсь! Христос, говорю, не сидел бы, если бы Магдалину вдруг посадили. И не прикидывался бы — будто не посадили! И будто не сослали в Казахстан. Это так про него в сказках рассказывают. Тихоня, мол, и прочее. О царском престоле никогда, мол, не думал… Ты его, кстати, сам и спроси сегодня — если мне не веришь…»

«Кого?» — не поверил Молотов.

«Что — „кого“?»

«Кого спросить?»

«Христа. Он тоже будет сегодня у Хозяина! — и после паузы добавил. — Я и сам только что об этом узнал. Что Христос тоже там будет. И даже — что Хозяин ему царский сервиз уже поставил. С коронами и золотом. Получше, чем твой… Ну, не твой, а тот, который тебе в вагоне поставили…»

Теперь паузу выдержал Молотов. Более продолжительную. Наконец произнёс:

«Я, Лаврентий, конечно, здоров. Но опасаюсь за тебя!»

«За меня не надо опасаться, Михайлович! Ты просто не знаешь. Тебя не было. Ты тогда в пульмановском вагоне по Америке катался. А я всем за ужином рассказывал про этого Христа. Он вообще-то майор. Тоже, кстати, из Грузии…»

«Что значит „тоже“? Тоже — как кто? Как Христос, который не майор?! У тебя все и всё всегда из Грузии!»

Берия — непонятно почему — промолчал.

«Лаврентий, я тебя спрашиваю, — напомнил Молотов. — Что значит „тоже“?»

На этот раз Лаврентий ответил. Но — после длительной паузы, которая, судя по произнесённым им наконец словам, была адресована мне:

«Я говорю „тоже“ потому, что отец этого майора тоже из Грузии.»

Теперь промолчал Молотов.

«Не понимаешь, Михайлович? — хмыкнул Берия. — Скажу понятнее: не отец „тоже“ из Грузии, а сын. Майор. Христос. Отец — „просто“ из Грузии. А сын — „тоже“! Начинаешь понимать?»

«А что тут понимать? — возмутился Молотов. — Где отец, там и сын!»

Следующую фразу Берия снова адресовал не Молотову:

«Не всегда, Михайлович! Бывает, отец из Грузии — например, из Гори, и сын — тоже оттуда. Как наш Хозяин. И отец оттуда, и сам. Но бывает — отец из Гори, а сын — из другого места. Это если мать живёт в другом городе. Не в Гори, а в Тифлисе. В этом случае говорят: отец из Гори, а сын — из Тифлиса. Правильно говорят, потому что территориально сын рождается недалеко от матери. Понимаешь?»

В отличие от меня, Молотов не понимал, ибо мыслил в другом направлении:

«Я действительно опасаюсь за тебя, Лаврентий… О чём ты, пардон, говоришь? Что значит „сын территориально рождается недалеко от матери“?»

«Дочка тоже.»

Лаврентий теперь уже дразнил не только Молотова. С главными словами он тянул точно так же, как мать дразнит иногда грудью голодного младенца. Когда младенец — и не только сын — находится от матери территориально близко. Я рассердился, и Берия это почувствовал:

«Этот майор, который Христос, родился в Тифлисе, но его отец — из Гори. Давид Паписмедашвили. Хотя у него были и другие дети, понимаешь? Которые — тоже из Гори!»

«Тоже — как кто?»

«Как отец.»

«Чей отец?»

«Как чей? Сына. Этого майора Ёсик звать. То есть, Иосиф. А Матрёна, дурак, назвал его Исусиком… А что ты подумал — что чей отец? — рассмеялся Лаврентий. — Всех народов, что ли?»

Хотя Молотов не понял самого страшного — того, что Ёсика Паписмедова Берия объявил моим полубратом, а меня, стало быть, полуевреем, он всё равно нашёл чего испугаться:

«Его тоже Иосиф звать? Нет, я по-другому спрошу: его, этого майора, Иосиф звать? Забудь про „тоже“!»

Расставшись с главными словами, Берия — мерзавец — вернулся теперь к Молотову: