– Она не на вашем курсе. И вообще не морочьте мне голову. Или, как выражался любимый вами Беня Крик, пусть вас не волнуют этих глупостей. Будьте здоровы. Завтра в двенадцать я за вами заеду. – Она ушла, отмахнувшись от пулемётной очереди моих возражений.

В воскресенье, ровно в двенадцать в институтский двор въехала тёмно-коричневая «Победа». Горская вышла из автомобиля, чтобы уступить мне место рядом с шофёром. На заднем сидении я не помещался из-за своей увечной ноги. Горская оглядела меня с явным неудовольствием. Наряд мой был ей известен. Но с неземной скоростью на моём лице вырастала щетина, ну просто не из волос, а из медной проволоки

– Послушайте, Ион, я впервые вижу вас небритым. Что это? Демонстрация? Полюбите нас серенькими, а беленькими нас все полюбят?

Я объяснил, что, хотя прошло уже почти девять лет после того, как я горел в танке, кожа на лице всё ещё очень тонка и чувствительна. Бреюсь я безопасной бритвой с лезвиями «Нева». Поэтому каждое бритьё – экзекуция. В редкие нерабочие дни я позволяю себе избежать экзекуции. А сегодня именно такой день. Горская поверила только факту. Но на её лице было написано понимание того, что факт – половина истины. Она была права. Хоть так я хотел отомстить ей за посягательство на жалкие остатки моей независимости.

Горская явно обиделась. Она не познакомила меня с шофёром, вероятно, хозяином автомобиля.

– Куда мы едем? – Спросил я.

– В ботанический сад, – сухо ответила Горская. Именно в этот момент мы проехали по бульвару Шевченко мимо ботанического сада.

– Это старый ботанический сад, – предвосхитила она мой вопрос. – Мы едем в новый. На дачу.

Не доезжая до моста через Днепр, автомобиль свернул направо и стал взбираться в гору по извилистым улочкам. Мы въехали в ворота и остановились перед вполне капитальным домом, нисколько не напоминающим дачу. Я вышел из автомобиля и застыл, потрясённый открывшимся видом. До войны возле нашего дома росло два куста сирени. Не кусты, а деревья. Простая сирень и персидская. Я знал ещё белую. А тут на многие десятки метров выстроилось неправдоподобное цветение, буйство. И каждый куст отличался от соседнего. Уже потом я узнал, что здесь одновременно цвело более ста восьмидесяти видов сирени. За ней вдали из зелени возникали купола Выдыбычского монастыря. А там, внизу, Днепр. Я всегда любовался им. Но никогда раньше он не казался мне таким умиротворяющим. Никогда раньше не открывались за ним дали такой ослепительной красоты, такая прелесть, тающая в платиновой дымке, там, где следовало быть горизонту.

Застывший, я не заметил, как укатила «Победа», как на террасе появились люди. Уже потом, когда я прощался с Горской у входа в институт, она рассказала мне, что несколько минут за мной молча наблюдали с террасы. А тогда она окликнула меня и представила высокому красивому мужчине лет пятидесяти-пятидесяти пяти в вышитой украинской сорочке. Профессор, действительный член Украинской Академии наук, по совместительству директор ботанического сада. Интеллигентное лицо. Даже аристократическое. Но глаза излучали хитринку умного мужика. Миловидная супруга. Красивая для своего возраста. И довольно стройная. Две девушки. Старшая – тёмная шатенка, почти брюнетка. Понимаю, что как-то неприлично снова употребить слово красивая. Но никуда не денешься. Впрочем, её красота вмещалась в украинское слово лагидна. Не найдя достойного перевода, я назвал бы Галю ладушкой. А младшая, Наташа… Горская была права. Мой словарный запас действительно не достаточен для описания этой блондинки. Уверяю, что сейчас на всемирном конкурсе красавиц такой девушке не нашлось бы достойной конкурентки.

Хозяин дома деликатно заметил, что понимает моё обалдение от увиденного пейзажа. Он и сейчас в таком же состоянии, хотя давно должен был привыкнуть.

На террасе уже был сервирован стол. Дочери вынесли хрустальный графин замороженной водки, блюдо с селёдкой и, – вы не поверите! – с салатом из свежих огурцов и помидоров. В мае месяце! Я упустил из виду, что хозяин – ботаник и что, кроме ботанического сада, у него могут быть парники и теплицы. Я был голоден даже больше обычного. Хозяйка пригласила всех к столу. Во главе – академик. Я – слева от него. Рядом со мной – Наташа. Напротив – хозяйка и Галя. У второго торца – Горская. Академик разлил водку в изящные рюмочки.

– Со знакомством, – произнёс хозяин.

Мы чокнулись рюмочками. Я глотнул и, по-видимому, не смог утаить разочарования. Оказалось, что содержимого даже меньше ожидавшейся мной никчемной дозы.

Дно толстое. Наташа звонко рассмеялась. Не только хозяйка и Галя, даже Горская улыбнулась и укоризненно покачала головой.

– Галка, принеси нам, пожалуйста, два гранённых стакана, – попросил академик.

Наташа положила мне в тарелку салат, селёдку и щедро намазала масло на хлеб. С того самого момента, когда меня оторвали от пейзажа, я ощущал себя очень скованным. А тут ещё такой афронт с этой лживой рюмочкой. Я попытался как-то сгладить конфуз и на неодобрительное покачивание головой моей покровительницы, сказал:

– Вы меня осуждаете, а я даже хотел попросить у вас шпагат.

– Это зачем? – Спросила Горская.

– Один конец привязать к рюмочке, а второй – к ножке стола.

– Разумно, – сказал академик. – Чтобы не проглотить рюмку вместе с водкой. Поэтому я попросил принести стаканы. Вот мы сейчас без опасения и выпьем за знакомство.

Мы дружно опорожнили стаканы и приступили к еде. Видит Бог, чего стоило мне не заглатывать пищу так, как я обычно делал это, постоянно торопясь вернуться к работе. В большом супнике Галя принесла холодный зелёный борщ. В жизни своей не ел ничего более вкусного. Академик налил мне и себе по полстакана водки:

– Очень рекомендуется к борщу.

Рекомендация оказалась разумной. Не помню, как начался мой спор с Галей по поводу Маяковского. Меня удивила её фраза, что ему следовало застрелиться после завершения «Облака в штанах». Я засыпал её цитатами из стихов и поэм, написанных незадолго до его смерти.

– Надеюсь, вы, филолог, не можете отрицать, что это гениально?

– Допустим. Но это сделано. А стихи должны рождаться. Сделанное не может быть живым.