Вечером после конференции я продолжил разговор с новыми знакомыми, и когда обнаружилось, что беседа затягивается, датчане затащили меня в какое-то помещение, чтобы продолжить приятное общение. Как только я сообразил, что место, в которое я попал — это валютный ресторан, приятность общения пропала немедленно. Мне захотелось быстро попрощаться и убежать, потому что стены валютного заведения, внушали мне страх: Ведь в то время за обладание валютой советских граждан сажали за решётку, и доблестное КГБ нередко пасло наших соотечественников в таких местах и брало на заметку только по той причине, что человека видели в валютном заведении. И наконец, я с жутким стыдом сообразил, что не смогу расплатиться за обед. Когда я заплетающимся языком объяснил датчанам, что советским гражданам запрещено иметь валюту, они сказали, что они меня угощают, и всё без проблем, так что благополучно удрать мне не удалось. Я сидел, то краснея, то бледнея, и с трудом вталкивал в себя вилкой валютную еду. Меня бросало попеременно то в жар, то в холод. Мой жалкий английский улетучился от напряжения, и я объяснялся с огромным трудом.

Одним словом, на протяжении всего валютного обеда с моими датчанами, я чувствовал себя как урод. Как человек, которого тяжко изуродовали. Изуродовала собственная родина. Я не знал, как пользоваться меню с иностранными надписями. Датчанам пришлось переводить мне с французского на английский названия блюд. По английски я тоже мало что понял, и заказал самое дешёвое, памятуя, что моим знакомым придётся за меня расплачиваться. Я не имел представления о том, как открыть жестянку с колой. Датчане открыли мне колу. Вкус колы мне тоже был неизвестен, и я пил её как отраву. Яркая обстановка ресторана с заморскими этикетками, напитками, наклейками и прочим реквизитом подействовала на меня как пушечная стрельба на дикаря из племени фиу-фиу. Официанты моментально увидели и по достоинству оценили моё дикое состояние, выражавшееся в пришибленном выражении лица и оцепенении тела, и кидали на меня взгляды, полные презрения. Каждый взгляд был красноречивее чем плевок в физию. После ресторана датчане возжелали продолжения банкета и стали расспрашивать меня о ближайших ночных клубах с танцами и алкоголем, где можно хорошо повеселиться до утра. Разумеется, я ничего этого не знал, ибо ночное веселье партией и советской властью не поощрялось, и о существовании таких ночных клубов я знал только благодаря заграничным фильмам.

А на следующий день у входа в ресторан «Континенталь» всех нас, советских участников конференции, задержала местная охрана, и нам было сурово сказано: в ресторане будут обслуживаться только международные участники. Вчера вы прошли в виду ошибки персонала. Так что все, кто не иностранцы — обедайте где хотите. Иностранцы прошли внутрь, не очень понимая, в чём дело, а мы остались стоять у входа, словно оплёванные. Не знаю как остальным, а мне было безумно стыдно. Тогда я в первый раз отчётливо подумал, что от гражданства страны, которая унижает своих граждан таким вот омерзительным образом, необходимо избавиться как можно скорее. Всё это случилось ещё при советской власти, поэтому я не мог броситься на поиски новой родины немедленно. Тем не менее, это происшествие оказало огромное влияние на мой последующий выбор годы спустя, уже после того как разъяренное быдло прогнало проворовавшихся коммунистов из Кремля, и партократия сменилась бандитократией.

Мои потрясения на конференции "ресторанным фиаско" отнюдь не закончились. После неудавшегося обеда меня окончательно добил доклад одного из достойно пообедавших участников конференции. Был он, вероятно, голландцем, потому что звали его ван дер Стул. Может быть, вовсе и не стул, а какая-то другая мебель, но «ван» и «дер» в его имени точно присутствовали. Он вышел на сцену, стал перед микрофоном и представился. От одного только его представления меня затрясло. Уверенный в себе, прекрасно одетый мужчина сказал, что является владельцем и президентом высокотехнологичной компании, где работает двести тридцать человек. В основном это были операторы каких-то спецЭВМ, обслуживающих автоматизированный процесс производства, и он хотел использовать достижения инженерной психологии для интенсификации труда операторов, чтобы повысить прибыли принадлежащей ему компании.

Меня поразила до кишечных колик его манера держаться: очень просто, непринуждённо, в то же время очень уверенно, элегантно, и с большим достоинством. Я смотрел на этого волшебного докладчика из другого мира, и видел то, чего, вероятно, не видели все остальные: с самого начала выступления вокруг этого человека образовалась аура свободной, достойной и обеспеченной жизни, которую никто никогда не сминал, не корёжил, не приучал робко с просительным видом входить в кабинеты, стоять в унизительных многочасовых очередях, вышагивать на демонстрациях под бдительным оком милиции, неся идиотские транспаранты под присмотром местной парторганизации. Эта чудесная аура показала мне в течение нескольких секунд то, чего никакие радиоголоса не могли бы рассказать по радио. Эта аура объяснила мне, как должен выглядеть и чувствовать себя изнутри нормальный человек. Она показала мне, насколько моё внутреннее «я» изувечено и изломано той средой, в которой я вырос. Я мысленно представил себе внутреннее самоощущение этого свободного человека и сравнил его со своим, придавленным. Затем я мысленно сравнил его жизненную карьеру со своей: донашиваю единственный приличный костюм и ботинки, живу у тётушки на голове в однокомнатной квартире, своего жилья не предвидится, зарплата рыдает, и даже возможная кандидатская степень мало чего даст в плане возможности приобрести собственное жильё и более-менее достойно существовать.

Доклада я уже не слушал. Я сидел со сжавшимся сердцем, чувствуя себя растоптанным куском дерьма, кусал губы от стыда и желал как можно скорее убраться с этой коференции, на которой мне показали, какой я жалкий урод, и как по-настоящему выглядят и живут нормальные люди. Я страшно жалел, что моё имя не начинается с "ван дер", и я не живу в Голландии.

Ныне я живу в США, не бедствую, но до сих пор омерзительное ощущение стыда и униженности периодически преследует меня в ночных кошмарах. Это ощущение стыда проявляется подложечной тошнотой всякий раз, когда мне приходится переходить с английского на русский, и вероятно не оставит меня до тех пор, пока я окончательно не забуду русский язык — язык страны, которая унижала моё человеческое достоинство сорок один год.

Я продолжаю общаться с русскими по-интернету, я общаюсь со своими родственниками, живущими на моей бывшей родине, и поэтому знаю точно, что смена названия страны никак не повлияла на её отношение к собственным гражданам, которое складывается в первую очередь из отношения граждан друг к другу. Исходя из этого отношения, можно с уверенностью сказать, что они как были, так и останутся друг для друга, и соответственно, для своей страны, ничего не стоящим дерьмом. Российской правящей элите на население страны начхать, как и прежним правителям. Более того, нынешней компрадорской буржуазии и её марионеточному правительству нужна только та небольшая часть населения, которая обслуживает процесс откачки российских ресурсов и помогает прятать вырученные деньги подальше от народа. Если граждане, не задействованные в процессе продажи национальной собственности частными лицами, внезапно провалятся в тартарары, никто не заметит их исчезнования, потому что они, эти граждане, нахуй никому не нужны. Хамское и наплевательское отношение уроженцев этой страны к своим согражданам прослеживается от самого низа до самого верха: от больничной нянечки, которая матерится вонючим голосом в ответ на просьбу лежачего больного принести судно, и ни за что не принесёт, хоть трижды усрись, и до губернатора края, который озабочен только предстоящими выборами и рейтингом собственной популярности, а на всё остальное ему насрать и по стенке размазать. И далее, до Кремля, в котором ещё ни разу не заседало ни одного приличного человека: всё какая-нибудь мразь.