Гремин ошарашенно кивнул.

– Половое извращение, – пояснил Аметистов, – проявляющееся в половом влечении к трупам и в половых сношениях с ними. Прежде чем начинать операцию по канонизации Гоголя, документы необходимо найти, чтобы в Москве могли оценить, насколько все серьезно.

Гремин глотнул вина.

– А документы подлинные?

– Вы, наверное, хотите спросить, был ли Гоголь действительно некрофилом?

– Да.

– Не знаю. Честно. И меня это меньше всего интересует. Если американцы обнародуют компрометирующую Гоголя информацию, когда о канонизации будет объявлено, или паче чаяния когда она уже состоится, это обернется сильнейшим ударом по авторитету нового руководства в Советском Союзе. Раз такие документы существуют – их надо найти. Иначе придется отменять операцию.

Аметистов остановился, чтобы дать собеседнику возможность переварить услышанное. Подозвал официанта, заказал граппу, чего дожидался весь вечер. Гремин отказался.

– Перед Андриусом стояла задача разыскать документы. Они хранятся в Италии, на них можно выйти через русскую общину. Американцы тоже знают о том, что мы знаем, и тоже идут по следу этих документов. Андриусу удалось что-то обнаружить.

– Откуда это нам известно?

– Он позвонил перед смертью. Короткий звонок – всего несколько фраз. Дословно Андриус сказал: «Я нашел. Все сходится. Нужно смотреть портрет».

– И больше ничего?

– Нет. Других подсказок нет. Тема слишком деликатная. Андриус работал один. Без помощников.

У нас нет ни малейшего понятия, что он делал в последние недели жизни, с кем встречался, куда ездил. Больше, пожалуй, я вам ничего не скажу. Будьте предельно осторожны и внимательны. Никому не доверяйтесь. Против вас будет работать очень коварный и опасный враг. Составьте план операции. Русскую общину в Италии вы знаете не хуже Андриуса. Не спешите. Но помните, что у вас три-четыре месяца. Всего…

В портфеле под столом, который вы заберете, пять миллионов лир и Беретта с двумя обоймами. У вас есть вопросы?

У Гремина вопросов не оказалось.

Они еще посидели минут десять. Но разговор увял. Обмениваться банальностями о шансах христианских демократов на предстоящих выборах не хотелось. Гремин был подавлен, хотя старался не подавать вида. Оба понимали, что шансов решить поставленную задачу у него немного…

У Аметистова, русского дворянина и поручика царской армии, имелось свое представление о порядочности. Он редко позволял, чтобы порядочность пересекалась со службой. Но ему определенно нравился этот молодой человек со своим французским, плохо слушающимися волосами и желанием вопреки всему быть верным сыном Родины. И Аметистов дал слабину.

– Да, кстати. Для вашей информации. Я возвращаюсь. Новое руководство объединенного МВД посчитало, что я полезнее в Центре. Кто будет вести вас – пока не решено. Наверняка кто-то из наших старых, опытных кадров. Тем не менее передача агента – всегда деликатное дело. Так что чем реже вы будете выходить на своего «куратора», – Аметистов употребил запомнившееся слово, – тем лучше и для вас, и для дела. Помочь вам все равно не помогут. А указания могут быть разными. Вы меня поняли?

Аметистов внимательно посмотрел на Гремина – как будто на своего сына, если бы у него был сын. Затем окликнул официанта и попросил счет.

– Пора, – сказал он Гремину. – «Граппа» на посошок. Нравится вам или нет, до дна, по-русски! За вашу удачу!

После ухода Гремина Аметистов подзадержался. Заказал еще «Граппу». Расплатился. Оставил чаевые. Даже его, привыкшего с войны к крепким напиткам, пронимал рафинированно-сивушный запах.

ГЛАВА 2

Комнатка была длинная и узкая, как пенал. Утреннее солнце заполняло ее целиком. Вдоль одной стены – тумбочка с ночником и будильником, железная кровать; над кроватью – полки с книгами, иконы: святитель Николай, святая Троица, Одигитрия. По другой стене – письменный стол с табуретом; над столом – иконы Иверской Божьей матери и Андрея Первозванного; рядом стул и платяной шкаф; на шкафу – чемодан. Туалет и ванная комната были за стенкой, общие для всех жильцов четвертого этажа. Своя ванная комната была только у настоятеля отца Федора.

Было 6 часов утра. Металлический будильник прозвенел, как всегда, резко и противно. За это его и держали. Гремин старался просыпаться до будильника, чтобы успеть нажать кнопку и не будить остальных жильцов. На этот раз потребовалось два картавых перезвона, прежде чем Гремин хлопнул по кнопке. Он долго не мог заснуть, постоянно просыпался и с трудом разодрал глаза.

Первое, о чем подумалось Гремину, едва он пришел в себя: «Черт возьми, сегодня же суббота. Значит, предстоит чертов обед с отцом Гермогеном».

Гремин скривился. Он не был истово верующим, но два черных слова подряд, спросонья, даже про себя – это уже слишком. Он перекрестился. Скороговоркой произнес молитву «Иже еси на небеси». Снова перекрестился.

Отец Федор был настоятелем храма святителя Николая. Профессиональный священнослужитель из семьи священнослужителей. Перед самой войной окончил духовную академию при Киево-Печерской лавре. Войну прослужил полковым священником в действующей армии. В гражданскую – оказался с Юденичем. И с ним отступил. Осел в Литве, где брат имел поместье. Получил приход, женился, родились дети. Потом жена умерла. Воспаление легких. Отец Федор сам похоронил ее на погосте рядом с храмом, поставил нехитрый крест, отслужил красивый молебен. Дети воспитывались в семье брата, но каждое лето два месяца проводили с отцом.

1939 год отец Федор встретил настоятелем храма преп. Сергия Радонежского в Утянах.

Это плавное течение отлаженной жизни в служении Богу, заботе о ближних и непритязательных радостях, взломал приход Советов. Начались гонения на веру и на духовенство. Отец Федор сполна познал меру ненависти новой безбожной власти к хранителям веры Христовой. Он ждал ареста если не как настоятель одного из крупнейших православных приходов Литвы, то как участник похода Юденича на Петроград.

Отцу Федору повезло. Его не успели арестовать. Нагрянули немцы. При немцах православному церковнослужителю в Литве тоже было не сладко, но жить и служить тем не менее можно.

Когда после Курской дуги Красная Армия неотвратимым валом покатилась на Запад, отец Федор решил для себя все. Он ушел вместе с отступавшими немецкими войсками. Через Мемель, Кенигсберг, Данцинг, Кранц, Торгау. Где пароходом, вместе с артиллерийскими орудиями, скотиной, ранеными, где попутным грузовиком, где подводой, а чаще – пешком.

Несмотря ни на что, он дошел. И донес чудотворную икону Иверской Божьей матери. Свою любимую. И мощи святителя Киприана. И святое Евангелие, и святую Чашу.

Поначалу помогал окормлять бывших советских военнопленных и перемещенных лиц в американском секторе Германии, потом епископ Марк, помнивший отца Федора по Литве, выписал его в Рим помочь поставить на ноги церковь святителя Николая. Так отец Федор оказался настоятелем маленького православного храма в центре Рима, в захиревших кварталах возле железнодорожного вокзала Термини.

Отец Федор был первым соотечественником, кого Гремин встретил в Риме. Он сам наведался к отцу Федору, скорее, чтобы представиться и получить благословение, чем за помощью. Зашел на несколько минут, а вышел спустя три с лишним часа регентом церковного хора и с ключами в кармане от вполне приличной комнаты.

Гремин застал отца Федора в кабинете, загроможденным стульями, иконами, разными коробочками и всякими иными нужными и ненужными вещами.

«Вот он, классический русский поп, – подумалось Гремину, – добрый и умный».

Отец Федор не выглядел на свои шестьдесят три года. Среднего роста, слегка сутулый, полноватый, лысоват, с крупными, невыразительными чертами лица. Притягивали глаза – не столько умные, сколько мудрые. И говорил отец Федор без присущего пожилым священникам торжественного апломба, без напора, а скорее как старый учитель или старший товарищ.