– Слышь, Гуля… – окликнул я ее. – Не рискуй. Вышка того и гляди развалится.

– Ну и что? – отозвалась она сверху.

– Разобьешься.

– Может, оно и лучше, – усмехнулась она и полезла дальше.

Вот тебе и тихая уравновешенная женщина…

Секунду-другую я колебался. «Чеканутая», – пробормотал я наконец и осторожно двинулся следом. Несколько перекладин лестницы обломились под моим весом.

На середине высоты сооружения имелось что-то вроде площадки – дырявый дощатый настил. Гуля стояла на одном из бревен, квадратом опоясывающих эту площадку. Я добрался до нее, встал рядом, обхватив рукой черное трухлявое бревно. Но смотрел я не на живописную панораму внизу, а на свою спутницу – ее расширенные глаза, чуть трепещущие ноздри, полураскрытый рот, румянец щек. Ветерок овевал ее лицо, а косые лучи солнца золотили русые волосы. В этот миг она казалась норовистой девчонкой-школьницей. Я положил на кисть ее руки, сжимающую металлическую скобу, свою ладонь. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

– Выше, – хрипловато проговорила женщина и, высвободив руку, стала взбираться дальше, к самой высшей точке.

Уже без раздумий я поспешил за ней. Лишь с иронией подумал, что если мы разобьемся, этот «маяк» станет еще более знаменитой местной достопримечательностью, овеянной мрачной славой. Потом у меня мелькнула полушутливая мысль, что, может быть, Гуля – обратившаяся в женщину ведьма, которая сейчас заманит меня на погибель на самую вершину этого сооружения, а сама спорхнет с нее птицей – длиннохвостой сорокой.

Мои мысли прервал сухой рыхлый звук, и я увидел, что одно из бревен внизу, на котором мы минуту назад стояли, оторвалось с одного конца и повисло обессилено, точно сломанная черная рука. В воздухе рассеивалось бурое облачко древесной трухи. Но Гуля даже не остановилась.

Теперь мне чудилось, будто вышка накренилась еще сильнее, нависнув над лесистым склоном горы, над лугом с крохотными стожками… Но страха не было. Когда у меня или у Гули из-под ног летели вниз какие-то обломки, мы лишь дерзко усмехались.

Я настиг ее у самой верхушки знака, обломанной ветрами. Мы учащенно дышали. Гуля глядела куда-то вдаль.

– Вон наш дом! – кивнула она.

Но меня уже не интересовал дом. Я приложил ладонь к горячей щеке женщины и повернул ее лицо к себе.

Ее губы были прохладными. Я закрыл глаза. Вышка вместе с нами медленно поплыла над лугами, горными увалами, карьерами, над Каменным разрезом и домом Бурхана…

Романтичности этому дню добавляли краски осеннего леса, взволнованный шелест осин, забавная покатость осыпанной палым листом лужайки да колючий прутик шиповника с двумя удлиненными полупрозрачными алыми плодами, настырно пытающийся заглянуть туда, куда заглядывать неприлично (мне пришлось в конце концов его обломить, получив в отместку несколько шипов в ладонь).

Я был неотступен, как тот шиповник, а Гуля слишком, видно, устала от беспросветного бабьего одиночества… Она и отталкивала меня, и прижимала к себе, выгибалась, словно под пытками, и безоглядно отдавала во власть моих губ свои крепкие груди.

Казалось все женщины, каких я знал, начиная от самой первой, прошли поочередно перед моими глазами и исчезли, осталась лишь одна – Гуля.

По дороге к дому мне захотелось узнать, когда мы увидимся снова, и женщина ответила – тихо, но отчетливо:

– Не надо нам больше видеться.

– Почему так? – нахмурился я. – Я тебя чем-то обидел?

– Нет. Это не из-за тебя, это больше из-за меня… Федя, моя жизнь и так вся запуталась, а тут еще… не обижайся только… Ведь ты ничего не знаешь про меня… и про нашу жизнь здесь. И лучше тебе всего не знать. У меня сын. У меня много чего было до тебя… Это как телега у лошади, у Машки. Тебе не будет со мной весело.

Я остановился и повернул ее к себе, взяв за плечи:

– Гуля, мне нужна ты, а не веселье.

– Скоро ты уедешь в свой Петербург… Зачем тебе со мной связываться?

– Гуля, – я заглянул в ее глаза, – мы уже связаны. Ты разве не почувствовала этого?

Она молчала, потом уткнулась лицом в мое плечо.

Мне же захотелось прижать ее к себе крепко-крепко и не отпускать.

Глава 41. ВОТ ЭТО Я ПОНИМАЮ!

Спрятавшись за глыбами мраморов ниже того места, где Мишка разбуторивал и ситовал пробы, я осторожно пересыпбл в матерчатый мешочек очередную порцию отсеенного и просушенного на воздухе золотого песка из заветной кружки. Сама кружка, уже пустая, валялась рядом. Мраморные глыбы создавали тут густую тень.

«Эти белые и сероватые глыбищи, подмытые весенними паводками, лишенные корня, накренившиеся или опрокинувшиеся прямо в русло, я бы сравнил с облаками, окаменевшими и рухнувшими от собственной тяжести с неба на землю. Как мои недавние воззрения…» (Запись в моем блокноте)

Думы мои витали вокруг образа Гули. Я грустно улыбался, вспоминая ее лицо – лицо молодой и одновременно немало познавшей женщины, лицо, отражающее в себе нерастраченную женскую нежность и сухую скорбь. Я возвращался мысленно к походу за вишней, вспоминал ее упругое, сильное, отзывчивое тело, и мне подумалось, что обнаженная женщина в обрамлении живой природы – неба, облаков, осенней листвы, овеваемая ароматами леса и сама являющаяся частью этой природы – не менее привлекательна, чем нарядные ухоженные дамы в обстановке зеркал, блистающего паркета, хрустальных люстр. Наверное, очень приятно любить тех изнеженных особ, любоваться ими и восхвалять их, но такую женщину, как Гуля, можно и любить, и любоваться ею, и переживать вместе с ней всевозможные приключения, идти с ней на любой риск, быть уверенным в ней как в надежном друге.

Внезапно мне пришло решение: я отдам Гуле все найденное и добытое мной золото, чтобы она расквиталась со своими кредиторами. Я понятия не имел, сколько она задолжала, сколько набежало по процентам, но полагал, что кружки золотого песка и самородков хватит с избытком. Мне вдруг стало совершенно ясно, что ради этого я и приехал сюда, и гнул спину над лотком, собирая по крупицам желтый металл, лежал по ночам без сна, боясь его потерять, и ради этого судьба подбросила мне эту кружку…

– Вот это я понимаю! – раздался внезапно сверху возглас, и на миг мне почудилось, будто это заговорили обступившие меня каменные истуканы. Инстинктивно я сунул мешочек под себя, а уже после поднял глаза.

Надо мной на крае уступа стоял, дурашливо ухмыляясь, Колотушин.

– Готов поспорить, что ты открыл уникальную россыпь, никак не меньше! – продолжал тот театрально восклицать. – И главное – молчит. Скрывает от коллектива, нехороший человек…

– Да пошел ты, – покривился я.

– Если это все Джониевичу на зубы, – не умолкал коллега, – то он у нас, должно быть, крокодил!

Вечером в кухне, при всех, да еще в присутствии Андреича Колотушин по-новой взялся подтрунивать надо мной и моей добычей.

– Все, Радик, теперь тебе с Федей нечего тягаться. Он второй Клондайк открыл! Станет скоро богатеньким буратиной.

«Идиот», – морщился я от досады.

– …Желтое железо он теперь ковшом черпает, как брагу, – не унимался весельчак. – Ну, не ковшом, так кружкой.

– Не знаю, что он там черпает и чем, – проворчал Сыроватко, – но вижу, что занимается он посторонним, а не геологией.

– Есть конкретные претензии по работе? – огрызнулся я. – Я готов выслушать.

Конкретных претензий не прозвучало: с работой я справлялся.

Возможно, я зря нервничал и злился. Никто, похоже, не воспринял всерьез дурацкие намеки Колотушина. Радик в эти минуты сосредоточенно, скучив на переносице черные сросшиеся брови, набивал пустые гильзы порохом, дробью и пыжами, нарезанными из старого валенка. Тагир был увлечен вишневым вареньем. Андреич почитывал привезенную с собой газету. Бурхан же, как часто бывало, в промежутках между репликами Кириллыча развивал свою тему (на сей раз о самоцветах):

– …Мы ж дураки были, не знали, что тут за камни. Я лошадей тогда пас. Кину в какую камнем… а потом уже вспомню, что камень тот был, как стакан… прозрачный и с головкой. У меня тогда во всех карманах камешки лежали. Краси-и-ивые! Приедут экспедиции эти… из Москвы, из Ленинграда, просят: подари, Бурхан. Я и отдам. А они – сапоги, а то и пачку чая за это. А мы что? Радуемся! Дураки были, да… Сапоги кирзовые подарят! – повторил он, сморщив от смеха бурое лицо. – А мы и рады! Дураки были…