Воображение живо нарисовало мне кружку, полную сияющего драгоценного песка и горошин. Я многое бы отдал, чтобы хоть подержать такую в руках, ощутить ее полновесную тяжесть. Да, многое бы отдал, но никак не жизнь… Так неужели из-за этой кружки золота отняли жизнь у пластовского старателя-одиночки? И кто это сделал?

– В буквальном смысле концы в воду, – вслух произнес я. – Да, дело темное… И что же, никаких следствий не велось?

– Приезжали, опрашивали, – нехотя ответил Радик. – Меня потом в Пласт вызывали, брали показания. Баба Зина с Вишняковского хутора на меня заявила. «Ты что, – говорю, – чертовка? Ты что на меня клепаешь?» – «А я, – говорит, – на картах три раза раскинула – все на тебя выходит. Ты, значит, и утопил».

В ближайшую после этого разговора ночь я долго не мог заснуть. Мне все мерещилась кружка с золотом, мерещилось золото на дне лотка, крупные самородки. Даже воображаемые, они слепили глаза своим сумасшедшим блеском…

А когда я наконец уснул, мне привиделось, будто я проник-таки в полую сердцевину мраморного массива, пролез в нее целиком и очутился в итоге внутри скалы. Но скоро радостное волнение сменилось волнением иного рода – оказалось, что обратного пути нет: те несколько дыр, которыми полость сообщалась с внешним миром, были теперь намного эже, чем мое тело. Через эти трубообразные ходы я мог переговариваться с Радиком, мог просовывать ему золотоносный песок, мог передать ему отсюда все золото, все самородки, но сам я обречен навечно остаться в этом каменном склепе.

Пробудившись в темноте, я расстегнул удушливый спальник, потом вообще лег поверх его. Однако сновидения не стали от этого менее тягостными.

В одном из них я как будто возвращаюсь из экспедиции домой, а наша с Аней комната пуста. Никого. (В действительности так и должно быть, да и комнату давно отобрали, но во сне она еще наша и мы с Аней якобы еще не разбежались, якобы еще любим друг друга.) В общем, Аню не застаю и чтобы не оставаться одному с тоскливыми мыслями и тревогами, бреду в ближайший бар. А там, за столиком, – она. Одна в компании парней, игривая, кокетливая, почти не узнаваемая. И рядом с ней этот… не хочу даже произносить его имя. Ее пальцы в его руке, другой рукой он поглаживает ее коленку. На меня они не обращают внимания, хотя не могут не видеть.

Я поворачиваюсь и ухожу.

– Понятно, как ты тут живешь без меня, – говорю я уже дома, в общежитии, стараясь не выдать своего отчаяния.

Она же в это время молча и холодно собирает свои вещи. И я жду с нетерпением ее ухода, чтобы не видеть, чтобы не надрываться, видя ее. Однако в душе все-таки надеюсь, что, может, она еще передумает, попросит прощения, скажет: давай не будем сразу ломать все, давай попробуем пожить вместе еще. Но нет, она далека от раскаяния. Это уже не та моя прежняя Анечка. Во всех ее движениях – независимость и полное пренебрежение ко мне. Что же мне делать? Может, следует наплевать на свою гордость и просить ее остаться? Окончательно унизиться, пасть в своих глазах и в ее? Но если она и согласится после этого, то что это будет за жизнь? Череда унижений, стыд, пресмыкательства… И я молчу, я не удерживаю ее (как и в реальной жизни). И она уходит…

Затем снится разговор с тем… с Арменом. Криво ухмыляясь тонкими губами, он нагло бросает в ответ на мои претензии:

– При чем тут я? Она уже давно пошла по рукам…

– Как это – по рукам?! – меня колотит от бешенства. – Ублюдок! Это все ты! Ты ее подтолкнул! Убью гада!

Я бросаюсь на него, молочу его кулаками, душэ, а он продолжает все так же ухмыляться…

Глава 30. САМОРОДОК

В выходной день мы с Радиком сходили и принесли добытый нами в норе под мраморной скалой грунт и промыли его с помощью рубчатого резинового коврика и лотка на ручье у Мишкиных труб.

Во второй или третий раз загрузив коврик, я сквозь бегущую прозрачную воду разглядел в одной из его ячеек гладкий желтый «камешек».

– Радик, гляди! – вскричал он.

На ладони у меня поблескивал кусочек металла, по форме напоминающий заглаженную пирамидку.

– Все. Забирай. Он твой, – услышал я.

– Радик, но мы же вместе…

– Он твой, – повторил наставник.

Я не мог скрыть улыбки: ведь я добыл настоящий самородок!

Интересно, что в воображении золото имеет свойство увеличиваться в размерах. Всякий раз, извлекая на свет этот самородок, я неизменно удивлялся несоответствию его истинной величины той, что представляется, пока он лежит, невидимый, в пробном мешочке.

Радость находки была омрачена появлением Виктора Джониевича.

Видимо, он давно уже чуял неладное и тут как раз накрыл своего подчиненного (то есть меня) с поличным – с лотками, ковриком – в самый разгар промывки.

– Прошу тебя, отойдем в сторонку, – шевельнулись бескровные губы на окаменевшем лице шефа.

– Ты уже не пацан, не студент, ты геолог, специалист, – ледяным тоном заговорил он (наверное, в эти минуты я действительно походил на пацана). – Ты хоть понимаешь, что бросаешь тень на всю нашу группу? Если станет известно, что кто-то из нас моет металл… – (похоже, он всячески избегал слова «золото»), – нас выдворят отсюда в два счета!

Краем глаза я видел, как Радик смущенно сворачивает коврик.

– А можно мне отвечать за самого себя? – с иезуитской вежливостью спросил я.

– У нас ответственность коллективная. Мы все работаем на общее дело. А для тебя, я вижу, на первый план поставлены личные… шкурные!.. да, именно шкурные интересы!

Не исключено, что Виктору Джониевичу не давали покоя и другие опасения, например, что вся группа заразится промысловой горячкой – кинется мыть золото, а поиск алмазов забросит, и работа будет сорвана.

Напоследок он посоветовал мне (уже более сдержанно):

– Я тебе советую: выкинь все, что намыл, к едрене фене! Выбрось прямо сейчас в ручей. И будем считать, что ничего не было. А иначе… пеняй на себя. Дойдут сведения до ФСБ, знай: я тебя покрывать не стану. Ты предупрежден.

С Колотушиным у нас тоже произошел разговор.

– Зачем тебе этот презренный металл? – с простецким видом спросил тот. – Что ты с ним собираешься делать?

Мне на это ответить нечего. Начни я рассказывать о своих детско-юношеских мечтаниях, о сладком головокружении от слов «старатель», «самородок», о кайфе самого процесса отмывания золота или о том, что таким образом я отвлекаю себя от грызущих меня мыслей – меня однозначно примут за идиота. Соврать (дескать, для продажи) – поймут, но осудят, начнут отговаривать, стращать… И я ляпнул:

– Я Виктору Джониевичу собираю на зуб. Только ты не говори ему, это будет ему подарок ко Дню геолога.

(Как уже говорилось, Виктор Джониевич в день прибытия на хутор Кочкарский потерял где-то нижний передний зуб.)

А и в самом деле, что я стану делать со своей добычей? Любоваться? Хранить, как хранят драгоценности, реликвии, трясясь над ними? Впрочем, стоит ли мне сейчас об этом думать? Задумывались ли, к примеру, открыватели новых земель, что им потом с этими землями делать? Кто-то из них, возможно, и строил прагматические расчеты, мечтал о награде, славе, богатстве, но кто-то шел или плыл, рисковал собой, а нередко и погибал, движимый самой страстью первооткрывательства.

И для меня это тоже своего рода первооткрывательство, открытие Клондайка из своего детства. По крайней мере, мне так хочется думать…