Тут Лева опять захохотал, уже от своей глупости, и Катя вместе с ним тоже начала улыбаться.

– Нет, ну понимаешь, Кать, ты так долго к этому шла, ну ведь бывают такие вещи, и это действительно очень тяжелая травма, на всю жизнь практически…

– Нет, Лев Симонович, вы все-таки меня послушайте, – вдруг серьезно сказала Катя. – Все это, конечно, очень смешно, но вы сами подумайте, я ведь была маленькая девочка, ну лет семь-восемь, и я хотела убить своего отца! Неужели это для вас ерунда?

– Нет, не ерунда. Давай, рассказывай. Чем хотела убить? Из пистолета?

– Вы что, мне не верите? – спросила Катя после некоторой паузы. – Тогда я лучше не буду рассказывать…

– Извини, Кать, – сказал Лева. – Что-то со мной сегодня… не то. Просто это действительно очень странно, то, что ты говоришь. А я еще не пришел в себя после… путешествия.

– Может, тогда вы мне что-нибудь расскажете? – тем же тоном спросила Катя.

– Ну подожди, – сказал Лева, и провел рукой по лицу. – Подожди… Давай попробуем еще раз. Каким образом твой страх трансформировался в идею об убийстве? И что произошло потом, когда ты наконец поняла, что не можешь его убить?

– Мне стало стыдно. Вот и все, – сказала Катя. – И я его простила. Вы не представляете, какой это был кошмар. Он продолжался не год, больше, два или три года… вот! Представляете? Каждую ночь я думала: завтра я его убью.

– Не верю, – вдруг сказал Лева. – Вернее, верю, априори, что ты честная девушка и говоришь мне правду, но представить этого не могу. Ну как это так: завтра я убью папу? За что? Такие случаи, бывают, я не спорю, но там серьезная причина должна быть. Серьезная, понимаешь?

– Понимаю, – тихо сказала Катя, глядя на Леву своими намазанными глазами, которые постепенно становились черней. – Я тоже не могла сначала поверить, что я об этом думаю. Я просто думала: как было бы хорошо, если бы папа уехал, если бы его с нами не было… Мы бы с мамочкой гуляли, ходили в кино, делали что захотим. Мы бы спали на одной кровати… Ну вот такие глупые детские мечты. И я так много об этом мечтала, ну даже страшно, утром, днем, вечером, я представляла себе такие яркие цветные картинки, я даже меньше стала с мамой общаться, чтобы видеть эти картинки. Лев Симонович, я больна?

– Не больше, чем я, – сухо ответил Лева. – Все больны.

– Нет, неправда. Вы не отвечаете на мой вопрос.

– Понимаешь, Кать, – сказал Лева. – Я тебе уже раз сто двадцать сказал, что я не психиатр. Психиатр, наверное, сказал бы тебе, что да, ты больна, но не сильно. А я так не думаю. Дело в том, что болезнь – это что-то неконтролируемое. Мочеиспускание, например. Кровь не свертывается. Мокрый кашель. Рвота. Рези в желудке. Видения. Движения. Судороги. Бред. Ну что-нибудь, что происходит само, понимаешь? А насчет тебя я так не думаю. Мне все время кажется, что в твоем поведении есть какой-то план. Смысл есть. И я пытаюсь его понять. Давай рассказывай.

– Круто, – сказала Катя. – План… Вот бы мне еще самой его понять. А так, очень круто… Да, на чем мы остановились?

– На цветных картинках.

– Эти цветные картинки были такие хорошие, в них было такое счастье. Понимаете? И я вдруг захотела, чтобы это были не картинки, а на самом деле.

– Так. И что?

– Ну… ничего. Я стала просто мечтать, о том, что он исчезнет. Как мы с мамой стоим на кладбище, плачем, идет дождь, и мне так стыдно, потому что мама же не знает, какая я счастливая в этот момент! Я просыпалась от слез. От стыда. Мне было так стыдно перед мамой! Но это было настоящее большое, как вы говорите, видение. Это кладбище, такое красивое, как в кино. Зеленая трава, голубое небо, серые камни. И мы с мамой, все в черном. Она держит меня за руку. Она в вуали. Цветы. До сих пор как увижу это, просто пробивает всю насквозь. Ух.

– И сейчас видишь? – быстро спросил Лева.

– Сейчас? – смутилась Катя. – Нет, сейчас не вижу. Просто вам рассказываю. А что?

– Нет, ничего, просто спросил.

– А… Просто спросили, да? Ну как вам объяснить, Лев Симонович, это невозможно увидеть, если еще кто-то тут есть. Это кино только для одного человека показывают.

– Ну да, ну да… Я и забыл.

– Ну так вот! Было это кино. Было-было-было… Потом… Потом я подумала однажды: ну а как, собственно говоря, папа должен погибнуть? Раньше-то, в этом кино, он непонятно как погибал. На боевом посту. При исполнении служебного задания. Выполняя интернациональный долг. Я же еще маленькая была, не понимала, что это значит, плохо представляла, где папа работает, что он делает.

– А где он тогда работал?

– Не помню, – пожала плечами Катя. – В компьютерной фирме. Из ЦК он уже ушел.

– Из ЦК? – удивился Лева.

– А вы не знали? Да, он недолго работал в ЦК КПСС. В экономическом отделе.

– Интересно. Ну продолжай.

– Ну вот. И я стала представлять эту смерть. Понимаете? И мне совсем, ни капельки не было страшно. И я очень удивилась: как это так, папа умирает, а мне не страшно?

– То есть ты себе задала этот вопрос?

– Нет, не вопрос. Я просто отметила про себя, что мне не страшно. Ничуть. Ни капельки. Мне хотелось, чтобы его сбила машина. На улице. Случайно. Когда мы гуляем. чтобы в этом никто не был виноват. Да, глупая смерть. Ну и что? Зато в этом нет ничьей вины – моей, маминой. Только машина виновата. Я понимала, что это будет очень некрасиво, и думала: я отвернусь, закрою глаза и не буду ничего видеть.

– Кать, а ты себя ругала, била себя по щекам, не знаю, наказывала себя как-то?

– За что?

– Ну вот, за эти… картинки.

– Нет. Но мне хотелось, чтобы меня наказали. Чтоб вдруг вошла мама и ударила меня… по щекам, по попе, не знаю.

– Кать, ты не устала? – вдруг спросил Лева.

– Нет, не устала.

– Может, пока остановимся?

– Нет. Я же сказала… Лев Симонович, я хочу, чтобы это было в последний раз. Чтобы вы ушли, и все. Вы не волнуйтесь, все со мной будет теперь хорошо.

– Странно. Странно, Кать. Мне кажется, мы с тобой только сейчас… дошли до самого главного.

– Вот именно поэтому.

– Ну ладно. Хорошо. Пусть будет по-твоему.

– Короче, вы правильно спросили. Я понимала, что это ужасные мысли, но стыдно мне не было. Я хотела, чтобы мама как-нибудь сама об этом узнала, наказала меня, но она же ничего не знала… Вот. И я продолжала думать, воображать. Однажды я подумала: а если я сама столкну его под машину?

– Как столкнешь?

– А вот так. Руками. Мы будем переходить дорогу… Я увижу эту машину. Сделаю вид, что бегу. Он начнет мня ловить. А я…

– Кать, а вот сейчас, когда ты это рассказываешь, тебе это не неприятно?

– Очень. Очень неприятно. Это самое ужасное, что со мной было в жизни, я только потом поняла. Меня оправдывает только то, что я была совсем маленькая. Совсем глупая.

– И что дальше?

– Дальше все это стало повторяться. Все ярче, все быстрее. Мы идем, я делаю вид, что бросаюсь под машину, он бежит за мной. Я толкаю… Его сбивают. Кладбище. Потом опять – машина, кладбище, цветы. Мы с мамой счастливы. Я счастлива. Ну вот. И это стало так больно, что я решила попробовать. Ну потренироваться… Чтобы избавиться. Не знаю. В общем, закончить это. Потому что мне стало так плохо, я даже не знаю, как описать. Эти мысли, они меня совсем измучили. Я есть стала плохо, с мамой почти не разговаривала. Мне казалось, что она что-то знает. И вот мы идем с папой по улице, останавливаемся на дороге, вот здесь, на Кутузовском проспекте, где Триумфальная арка, мы там гуляли… Вот я смотрю на него. И думаю: ну, вот сейчас я его убью. Вот сейчас. И начинаю рыдать. Плакать. Папа стал меня жалеть, гладить по голове, целовать, успокаивать. Купил мне мороженое. А я все реву, реву… Ну вот. И с тех пор все это прошло. У нас с ним что-то изменилось. Я его полюбила. Просто забыла на некоторое время весь этот бред, выкинула из головы. Мы с ним действительно стали очень близки, ближе, чем с мамой. Он мне все что-то рассказывал, про машины, про дома, про людей, про компьютеры, сказал, что обязательно купит компьютер, в общем, я успокоилась. А потом… Прошло два года. Или три. Мне было лет десять или одиннадцать… Мне было так хорошо с ним, и, короче, однажды я решила все ему рассказать. Чтобы он меня простил. Понимаете? Мне казалось, что, если я ему не расскажу весь этот бред, не смогу дальше нормально жить. Я так полюбила отца, что не могла больше ему врать. Мне казалось, что я не могу ему врать… Что я обязательно должна все это рассказать, чтобы стать чистой. Ну чистой, понимаете?