Лева подошел.

Женщина гладила пинчера по свалявшейся черной шерсти и почти плакала. Собака тяжело дышала, иногда открывая глаза, подернутые пленкой.

– Вот сволочи, – сказала она. – Сбили и уехали. Что делать? Вы не знаете, где он живет? Где хозяева?

Лева начал сбивчиво объяснять, что он знает этого пса, что это отчасти он повинен в происшествии, что не знает, кто его хозяева, но знает, где собака живет.

Женщина ничего не поняла.

– А при чем тут вы? – сказала она. – Его машина сбила. Слушайте, надо что-то делать. Ведь помрет же тут. Жалко пса.

… Машины гудели, потому что они стояли почти на дороге, создавали препятствие.

Их объехал какой-то джип и вдруг остановился.

– Вот черт! – сказал хозяин джипа, дачник в белой рубашке, подбежав к ним. – Что с ним? Дышит? Живой?

– Дышит, – сказала женщина с сумкой, коротко взглянув на дачника. – Он старый. Смотрите…

– Да, ну так что ж? – вдруг зло сказал дачник в белой рубашке. – Пусть умирает, что ли? А хозяева-то где? Почему отпустили?

– Да не знаю я! – сказала женщина и вновь опустилась на корточки. Из джипа вышла жена дачника и, не подходя близко, стала изучать сложившуюся ситуацию. Она выразительно посмотрела на часы, но дачник не обратил на этот жест никакого внимания. – Вот молодой человек вроде знает, где он живет. Это же рядом, да?

Лева вдруг почувствовал бешеную энергию, исходящую от этого человека. И уверенность, он излучал уверенность. Сочетание было странное и завораживающее.

– Значит, так, – сказала дачник, тоже глядя на часы. – Время еще есть. Вы сходите узнайте, чей он. Есть ли хозяева, – кивнул он Леве.

Лева побежал в сторону пансионата и стал спрашивать у скучающих родителей малышей, чей это пинчер и кто за ним присматривает. Выяснилось, что ничей и что никто не присматривает, сам по себе.

С этой нерадостной новостью Лева прибежал обратно к машине.

– Ребра сломаны, – сказал дачник, коротко выслушав Леву и досадливо кивнув. – Надо его к ветеринару быстро. Я тут знаю одну клинику. Слава богу, сам собачник. Держись, пес. Держись.

Из машины вынули старое одеяло, развернули. Положили пса на него, тот коротко заныл, но потом снова вырубился от боли.

– Поедете со мной? Кто его знает, что там… – спросил дачник.

– Конечно, – сказал Лева. – Это же я виноват. Он за мной пошел. А я не остановился.

Дачник поморщился.

– Водитель виноват. Больше никто, – твердо сказал он. – Вот сука, сбил и уехал. И с человеком так же поступит. Расстреливать таких надо, верно? Ну, садитесь.

В машине молчали. Жена дачника все поглядывала на часы.

Лева смотрел по сторонам, пытаясь запомнить дорогу и сообразить, как сообщить обо всем этом Лизе.

– Да не волнуйтесь, тут рядом, – успокоил его дачник. – Мигом обернемся, я вас подброшу обратно к поселку. Договоримся только с лекарем. Слава богу, сам собачник. Не могу смотреть вот на это спокойно.

Пес все пытался поднять голову, но потом снова бессильно опускал ее на одеяло.

И тихо скулил.

– Терпи! Терпи, милый! – дачник нервно посматривал то на пса, то на Леву. – Сейчас мы его занесем в клинику, я там заплачу, конечно, вы просто поможете, тяжелый псина, жена не поднимет… Ладно?

– Конечно, – сказал Лева, по-прежнему чувствуя вину.

Этот человек казался ему ангелом, сошедшим с небес.

Он все делал очень быстро, уверенно, ни секунды не сомневаясь в своей правоте.

Джип заехал на территорию ветлечебницы, хозяин выскочил на дорожку, ведущую к одноэтажному обшарпанному домику, и сразу же столкнулся с бледным унылым человеком в потрепанном белом халате.

– Доктор! – сказал дачник, хватая лекаря за рукав. – У нас тут собака, ее надо сразу на стол…

– Что значит «сразу»? – удивился доктор. – У нас тут очередь, молодой человек.

– Вы на меня не кричите! – свирепо сказал дачник. – Это вам не советское время!

Доктор испуганно оглянулся вокруг.

Они удалились в дом, тихо переговариваясь.

Лева молчал, глядя на пса.

Этот пес был самой наглядной жертвой его страхов. Самой настоящей жертвой, с переломанными ребрами, умирающей от боли. Были ли другие жертвы? Вот о чем думал Лева в этот момент.

Появился дачник.

– Бесполезно, – сказал он. – Препаратов нет, лекарств нет, ничего нет. Но ничего, я позвонил в Питер, своему ветеринару. Через полчаса будем там. Вам спасибо большое за помощь. А мы поехали. Не хочу, чтоб пес умер. Неправильно это. Я вас до поворота подброшу, там, где стела. Лады?

Лева кивнул.

… Выходя из машины в поселке, на площади возле стелы, он еще раз посмотрел в глаза дачнику.

Дачник улыбался. Он смотрел на него ровно, спокойно, как на своего, без осуждения, без выражения, без какоголибо личного чувства.

– Вы главное себя не казните, – сказал дачник на прощанье. – Главное, чтобы пес выжил. Счастливо.

Джип уехал, а Лева остался на площади.

На все про все ушло у него полчаса времени. Ну, может, минут сорок. Он еще вполне успевал в магазин.

Были ли в этом мире другие жертвы его страха или его глупости? Вот о чем он думал, переходя площадь.

Они наверняка были. Но Лева благополучно не знал об их существовании. Может быть, это были случайные прохожие, те, кого он вообще не знал, кто проходил через его судьбу по касательной, по неизвестной ему орбите, может быть, это были его собственные дети, его друзья – все могло быть, если взглянуть на его жизнь с точки зрения этого дачника. Или этой собаки, которая сейчас лежала в багажнике джипа и почти подыхала.

Но не знать было легче.

И главной жертвой был все-таки он сам.

Это слегка успокоило Леву. Мир перестал крутиться перед глазами и как бы вернулся к своей исходной точке.

Он всегда был жертвой собственных страхов.

Это было правильно.

Это было единственно возможным решением проблемы.

Страх не оставлял его даже в те моменты, когда нужно было бы забыть обо всем. В моменты счастья.

Того счастья, ради которого он жил – счастья обладания Лизой.

… Например, он всегда почему-то боялся, что в самый ответственный момент войдут дети.

– Ты куда? – удивленно шептала она, когда он вдруг вставал с постели, крадучись, закрываясь рубашкой или простыней, подходил к двери, шлепая босыми ногами, приоткрывал дверь и вслушивался в тишину послеобеденного сна.

– Сейчас, – шептал он. – Вдруг кто-то проснулся?

– Ну ты даешь! – тихо смеялась она. – Да все спят!

– Ну да, спят… Извини.

– Извини-подвинься. Теперь, пожалуйста, все сначала. Понял?

– Ладно, сначала.

Время, проведенное с нею в постели, пока дети спят, было главной драгоценностью его существования, которое он бесцельно разбазаривал на страх.

Именно в тот момент, когда удавалось наконец чего-то добиться, куда-то проникнуть и что-то найти, он начинал слышать странные звуки со всех сторон.

Раздавались какие-то неожиданные щелчки, вскрики, голоса, хлопанье дверей, стук шагов на лестничной площадке.

Он замирал.

– Что теперь? – интересовалась она холодно.

– Что-то…

– Ну что?

– Ну что-то!

Они делали это в темноте, или при тусклом свете телевизора с выключенным звуком, или днем, но ощущение того, что кто-то за ними наблюдает или стоит за дверью, никогда не покидало его.

До определенного момента, конечно.

А когда момент наставал, как по команде, начинала беспокоиться Лиза.

– Что? – спрашивал он хрипло, останавливаясь.

– Ты что, не слышишь? – спрашивала она.

– Нет.

Лева часто поражался тому, что их соитие, продолжавшееся сквозь годы, новые квартиры, ее беременности, скандалы, ссоры, сквозь болезни детей, сквозь эти ночные звуки, сквозь его неудачи с ней, невыносимые для него, сквозь холодность и равнодушие, сквозь горячий нежный шепот, сквозь бессмысленное время, которое росло сквозь них, ничего не щадя, сквозь его постоянный страх и трепет, сквозь ее тело, горячее и прохладное одновременно, сквозь его неугасимый интерес к ее телу, – это соитие никогда не начиналось и не кончалось, оно было как бы вечным, несмотря на все разрывы, неудачные паузы, плохие приметы, оно не оставляло их долгие годы, оно было с ним всегда, и вдруг – оно завершилось.