Лева всерьез считал, что если он чего-то будет бояться, оно, как бы отогнанное его страхом, не каким-то там мелким подленьким страшком, который отгоняют от себя, как надоедливую муху, не желают в нем признаваться, не говорят о нем себе «вслух», а настоящим страхом, полноценным, глубоким, чувственным, пламенным, – так вот, если он будет бояться, это, отогнанное его страхом, не переступит черту.

Черта, как бы нарисованная в церкви мелом, чтобы бес не мог увидеть, – это и есть его страх.

Об этой теории Лева никогда никому не говорил, тем более коллегам или даже Лизе – но он в нее действительно верил.

Вообще эта его «теория страхов», или, скажем так, теория «правильных страхов», была продолжением более общей теории, у которой уже не было названия и которую Лева только чувствовал в своей жизни, признавал ее существование, но не формулировал – мозгов не хватало.

Если говорить совсем коротко и грубо, то это была известная всему свету теория о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно. Единственной поправкой, которую Лева внес в это уникальное по совершенству творение немецкого гения, была такая: он считал, что и недействительное тоже разумно, а неразумное действительно.

То есть, если разбираться в этих довольно туманных Левиных построениях, получалось, что жить надо с тем, что есть. Что происходит и что случается. Не отвергать его, не уворачиваться и выковеркиваться, а жить с этим как с проявлением высшей силы и мирового разума. Если скучно – надо скучать. Если что-то заболело – надо жить с этой болезнью (как-то в трамвае Лева слышал, как один старик с палкой говорил другому старику с палкой: «Со своей болезнью надо научиться жить!»). Если безнадежно влюбился – надо безнадежно любить, ну и так далее.

Не формулировал Лева эту теорию вот почему. Она ему совершенно не нравилась.

Она казалась ему в чем-то убогой, в чем-то ошибочной, и совершенно некрасивой. Но, тем не менее, именно она, эта вера в происходящее, давала ему возможность преодолевать то, что было нужно преодолевать.

В частности, страхи. Лева научился жить со своими страхами, включать их в свое бытие как полноправных членов сообщества Левы и отгонять ими те события, которые он считал нежелательными.

Поэтому он беспрестанно доводил детей мелкими придирками типа: не беги слишком быстро, упадешь, не пей, оно горячее, обожжешься, не ходи туда, не ходи сюда, – и дети скоро привыкли к этому мелкому домашнему сумасшествию и посмеивались над ним беззлобно, так же как и сам Лева – над собою.

Тем не менее, страхи продолжали быть составной частью Левиного существования очень долго, пока дети не выросли, а когда они выросли и уехали, он ощутил тревожную, щемящую пустоту в сердце.

Поэтому-то слова Даши о том, что в таких местах, как закусочная «У Светланы», она начинает бояться за своего ребенка, были восприняты Левой с пониманием и вызвали у него бездну ассоциаций. А вот у Стокмана они вызвали совсем другую, куда более злобную реакцию.

– Даша! – сказал Стокман. – Скажи мне, пожалуйста, а что именно означают твои слова?

– Какие слова, Сереж? – хмуро переспросила Даша.

– Ну вот эти слова, о том, что в таких местах ты испытываешь страх за своего ребенка. В каких именно местах? Как часто? По каким поводам? Мне бы просто хотелось уточнить?

– Сереж, давай не будем… – попросила Даша. – Я веду машину, видишь ли. Не могу отвлекаться.

– Ну хорошо, – неохотно сказал Стокман. – Давай не будем, просто я заинтересовался, по каким именно поводам тебя это мучает.

– Да по разным, Сереж, – вдруг сказала Даша. – По очень разным. Я тебе потом как-нибудь расскажу, ладно?

– Ладно-ладно… – сказал Стокман, все более заводясь. – Просто ты не можешь не понимать, что такие заявления, Даш, они не могут меня не касаться, верно? Они меня впрямую касаются, понимаешь?

Даша резко затормозила. И все они втроем, кроме водителя, резко качнулись вперед.

– Сереж, я же просила, кажется, – сказала Даша тихо. – Давай спокойно доедем, а?

Помолчали.

Лева осуждающе глянул на Стокмана, а Стокман гневно – на Леву. Мол, вот твоя Даша и вот твоя психологическая поддержка.

Неожиданно в разговор вступил Петька:

– А волки, – сказал он, – они чего-нибудь боятся?

Лева с облегчением выдохнул.

– Других волков, – быстро сказал Стокман, как в игре «Сто к одному», когда нужно первым нажать на кнопку. – Или других волчиц.

– Волчиц? – переспросил Петька.

– Ну да, волчиц, – так же быстро, чтобы опередить других участников игры, сказала Даша. – Понимаешь, Петь, когда у волчицы-мамы появляются маленькие волчатки, она жутко за них боится. И потому сама становится страшнаяпрестрашная.

– Волчатки?

– Ну или волчата, – подсказал Лева. – Она боится за маленьких волчат и всех, кто к ним подходит, пугает.

– Или съедает, – уточнил Стокман.

– Не съедает, а загрызает, – уточнила Даша.

– Как ты, мам? – уточнил Петька.

Лева попытался спрятать улыбку, а Стокман усиленно засопел.

– Ну примерно, – задумчиво сказала Даша. – Только я не волчица. Я зайчиха.

– Почему? – спросил Петька.

– А я не бегу, а прыгаю, – засмеялась Даша. – Постою, подумаю, а потом прыг-прыг… Понимаешь?

Петька подумал и сказал, что понимает.

Потом еще подумал и сказал, что еще волк боится собак.

– Собак? – искренне удивился Стокман. – Как же он может бояться собак? Он же сильнее.

– Зато собак больше, – убежденно сказала Даша. – Они всегда вместе ходят. На охоте. А волк всегда один.

– Полная чепуха! – не согласился Стокман. – Это как раз волки ходят стаей. А собаки – по отдельности.

– Собаки с хозяевами, – сказал Петька. – А волки без хозяев. Поэтому они собак боятся.

– Потрясающе, – сказала Даша. – Никогда об этом не думала.

– Да ничего потрясающего, – огрызнулся Стокман. – Просто логика у ребенка есть. Просто его мыслительный аппарат надо развивать. Терпеливо, изо дня в день.

– Понятно-понятно, – сказала Даша. – Давайте опять про волков. Про волков как-то интереснее. Как-то они меня зацепили, я бы сказала.

Лева, в связи с разговором, вспомнил самое свое неудачное столкновение с собаками, все из того же неудачного ленинградского отпуска.

Возле пансионата жил старый доберман-пинчер, полуслепой, слегка облезший, который мирно спал в травке, между резвящихся детей, а кормился в столовке, на объедках. Как его звать, Лева не знал, да и вообще, проходя мимо него, был уверен, что это чья-то породистая старая собака, до того выученная и умная, что хозяева не боятся оставлять ее вот так, одну, среди двора.

Но однажды, проходя по тропинке мимо, все в тот же магазин, Лева сделал какое-то нелепое движение, покачнулся, взмахнул руками, и тогда пинчер встрепенулся и зарычал, глядя на него слепыми глазами. Лева оглянулся, не замедлив шаг, и пошел дальше.

Пинчер встал и с трудом, подгибая старые лапы, поплелся за ним, издавая глухое рычание, переходящее порой в хриплый лай.

До Приморского шоссе оставалось несколько шагов.

Лева еще раз торопливо оглянулся в поисках хозяев, но никого не было видно. Тогда он решил, что подходить к пинчеру не будет, он какой-то дурной, а просто перейдет шоссе, а собака останется на той стороне – ведь не дура же?

Он перебежал дорогу, уже не оглядываясь, взбежал на пригорок возле церкви и собирался свернуть по тропинке в сторону поселка, как вдруг услышал сильный глухой удар, визг тормозов и страшный, жалобный, раздирающий сердце собачий визг.

Лева постоял еще немного, прислушиваясь.

И к себе, и к окружающему миру. Было настолько понятно, что произошло, что идти дальше он не мог. Идти назад было страшно и очень не хотелось. Но он все же повернулся и поплелся обратно вниз расхлебывать содеянное.

Машина, сбившая пинчера, благополучно укатила.

Возле собаки сидела на корточках сердобольная женщина с сумкой.