Он схватил мою руку и положил туда два кубика.

— Кидай.

— Лёх, ты чего, рехнулся?

Кубики остались в руке, а Лёха закурил сигарету. Курил долго и со вкусом, смотрел в небо и молчал. Я пил вино, и не мог подобрать нужных слов.

— С тобой рехнёшься, — сдавленно проговорил Лёха и вздохнул, — кидай, проверка на мораль.

Правило из Warhammer-a. Лёхе нужно, чтобы я кинул кубики, а мне это ничего не стоит. Я сделал бросок, посмотрел на результат и накрыл ладонью.

— Альберт Эйнштейн писал «Бог не играет в кости», так что не бойся, это всего лишь игра. Провалил тест, да? Один плюс два, в сумме три.

— Откуда ты знаешь?

— В эти игры я много лет играю. Могу по глазам узнать результат. Теперь успокоился. Ты на самом деле не хочешь, чтобы я помирил вас с Машей.

Теперь и я засмеялся. Лёха поддержал меня. Крепкое вино обоим ударило в голову.

— И всё-таки не понимаю.

— Лёха, поверь мне, так нужно.

— Тебе — верю. Но ты — псих.

— Люди часто клеймят непонятное отклонением в сторону.

— Ты мне ещё Джона Уиндема вспомни, «куколка».

— Лёха, не хочешь, не езжай. Я просто прошу.

Неожиданно мой собеседник стал очень серьёзен. Его слова звучали ровно и тихо. На этом свете не было вещи, способной его напугать. Мог пойти куда угодно, пропасть, потом вернуться. Словно феникс. На этот раз всё оказалось гораздо сложнее. Лёха по-настоящему испугался, что предстоит путь без возврата. Мне не хочется вспоминать все его слова, а тем более цитировать. Иногда без крепкого слова не обойтись, и Лёха обильно приукрасил монолог нецензурной бранью.

— Да, я виноват перед всеми. И в первую очередь перед Машей. Попроси за меня прощения. И вот ещё что.

— Ну?

— Передай ей эту вещь.

Он с удивлением посмотрел на чётки и крестик.

— Теперь он ваш.

— 14 -

Вот она, вторая потеря за несколько дней. Лёха уйдет из моей жизни, уедет и исчезнет навсегда. Нелепая мысль, но правда, и я никак не мог от неё отделаться. Где-то внутри мне всегда хотелось стать таким как он, научиться также идти вперед без страха, без оглядки.

Только он так умеет. Я вспомнил случай годовалой давности.

Мы шли по улице, говорили о насущном и умном: немного о делах сердечных и о новостях в иследовании космоса, пили медовуху из прозрачных стаканов, и ветер Мирокрая дышал нам влицо спокойной радостью.

И тут мы увидели женщину. Она сидела на корточках прямо на проезжей части, и пока её объезжали машины, но это пока. Даже внимательный водитель может не успеть затормозить.

Пешеходы шли мимо, с подозрением смотрели на женщину, на вид не очень трезвую и очень несчастную.

Он думал ровно секунду, может меньше.

— Держи, — отдал мне свой стакан и шагнул на дорогу.

Сел рядом, напротив, спиной к машинам. Женщина что-то удивленно проговорила, но он отмахнулся и заговорил с ней.

Я успел сделать три глотака, а он уже помог ей подняться, попридержал за руку и вывел к остановке автобуса. Она неровно шагнула, но устояла и махнула на прощанье.

— Чего там? — спросил я.

Прохожие все видели и смотрели то на Лёху, то на незадачливую женщину.

— Она не хотела жить. Не стал я спрашивать, кто был тот парень, которого убили у неё на глазах. Лучше нам с тобой этого не знать. Как-то странно мне, что в мире столько зла, странно, — я внимательно смотрел ему в глаза, но мыслями он был далеко. Другой на его месте от городости бы хвост распушил, но я не заметил даже тени какой-то гордыни. У него и в мыслях не было, что его поступок чем-то особенный. А ведь он был единственный, кто посочувствовал, подошел и что-то сделал.

— Как ты её отговорил?

— Просто. Сказал ей: «Не стоит ссориться с Богом, самоубийство никогда не было добродетелью. Иди по жизни дальше, а Бог он все видит, даст тебе силы, просто живи дальше, пожалуйста».

— Послушалась?

Лёха не ответил.

И вот теперь на вокзале мы обошлись без многословных прощаний. Постояли на перроне, помолчали, а потом обнялись. Лёха был твёрд лицом, как никогда, но я-то видел, как непросто у него на душе. Жёсткое нордическое лицо темнело усталостью морщин, но в глазах появился какой-то свет, или не свет? Теплота и заботливая сила. Это хорошо, что душой он уже в пути. Можно не бояться за Машу. Кто-кто, а Лёха её в обиду не даст.

— Приезжай, как разгребёшь проблемы, буду рад тебя увидеть. И она, я думаю, тоже, — тихо сказал он, а я промолчал.

В моём молчании он прочитал все варианты ответов, вздохнул и пошёл к подножке вагона.

— Прощай, — сказали мы друг другу, а вслед за этим поезд начал набирать скорость.

Я не стал дожидаться, когда вагоны спрячут свой бег за дымкой и поворотами, повернулся к прошлому спиной и пошёл в сторону дома.

Вино кончилось, и вместо него мне пился воздух Мирокрая. Каждый миг отзывался внутри фрагментом, который оседал на сердце и оставлял след в памяти. Людские голоса, добрые и не очень, взгляды и шаги, музыка и гудки машин, игра цветов и теней. Я любил этот город так, как умел, любил весь Мирокрай со всеми его людьми. Насквозь тоскливой, больной любовью, которой научила меня Алёна. Не только она. Маша, Лёха, Одиссей, да даже неприветливый Има. Наперекор любому горю, мир был любим. От того всем легче прощались ошибки и недоразумения. Я видел на самой границе видимого, как мир становится теплее, светлее и, может быть, чуточку добрее. Впрочем, это могло и показаться. Разгорячённый день поздней весны усиленно рвался стать летним. Мне стало смешно от его спешки, и я засмеялся. Потерпи, скоро всё будет.

Неожиданно раздался сигнал сообщения.

Мне стало больно. Должно быть, она всё поняла. То есть понять-то вовсе невозможно, но она приняла всё так, как есть, и не осуждала. У меня не было выбора, и это оказалось предрешено чем-то или кем-то. Не важно, в чём первопричина. Важно, что я ничего не испортил, но не смог сделать так, чтобы счастья досталось всем поровну. Я стоял на улице, и не умел сдержать слёз. Все поступки осознанны, каждый давался легко, и как будто Мирокрай летел по точной траектории.

Чушь, я десятки раз мог всё изменить или испортить, а вот нет. Слава Богу, всё получилось. А там будь, что будет. Моя боль тоже когда-нибудь утихнет. Как знать, может, есть на свете такие люди, чьё счастье лишь в том, чтобы приносить счастье другим? Да, где-то я про таких слышал. Их то Тамплиерами называют, то Сталкерами. Горькая усмешка помогла унять слёзы. Плоток промок до нитки, но я привёл себя в приличный вид и пошёл дальше.

Отмерил эхом шагов лестничные метры, тронул пальцем оглушительный звонок и стал ждать.

Мне открыли.

Мама Алёны коротко удивилась моей ноше. Небольшой, и, по совести, давно нечищеный аквариум со стайкой приветливых рыбок. В ногах пристроились собранные по шкафу вещи в мятой пестроте пакета.

Она всё поняла. И по взгляду стало понятно, что знает многое, если не всё.

— Не знаю, смогу ли о них заботиться.

— Боюсь, мне некому их перепоручить.

— Посмотрим, может её брат возьмётся. Не обидим. А ты поедешь туда, за ней? На Мёртвое море?

Женщина внимательно искала ответ в моём взгляде. Должно быть, многое передумала, пока наблюдала годы наших отношений с Алёной. Но никогда не судила и не заводила об этом речи. Со мной, а должно быть, и с ней.

— Не знаю. Пока я ничего не знаю.

— Ясно, — грустно улыбнулась она и подняла у меня из-под ног пакет, — Ставь тут, в прихожей, мы потом решим, куда ему переехать. Зайдёшь на чай?

— Нет, Галина Евгеньевна, спасибо.

— Ну, тогда ступай с Богом, — перекрестила меня в путь старая женщина и закрыла дверь в дом Алёны.