Ребята присели на скамейку у забора, думая, что же теперь делать: дежурный здорово их озадачил. Молчали. Воздушная тревога ещё не началась, в небе пока всё было тихо и скучно, как в обыкновенном небе — ничего, кроме далёких звёзд и широкоротой бледной луны.
— Значит, военком не пошлёт нас на фронт? — печально спросил Витька. — Как же тогда?
Федька угрюмо молчал.
Рядом и на многие километры вокруг лежали улицы, бульвары, площади, стояли сотни, тысячи домов, работали заводы, электростанции, ходили трамваи, троллейбусы, метро. И было странно, неправдоподобно странно представить огромный город с населением в несколько миллионов человек, утонувший, затаившийся, без единого огонька в темноте подступающей ночи — стоял он и жил, словно прикрытый гигантским чёрным покрывалом от фашистских бомбардировщиков. А они, тяжело груженные бомбами, утробно гудя моторами, шли и шли на него целыми армадами, хищно подкрадывались из ночи в ночь. И когда городу становилось невмоготу, грозила близкая опасность, он ощетинивался яростным зенитным огнём, колющими лезвиями прожекторов — начиналась жестокая схватка...
Но пока тревога ещё не началась, хотя время её приближалось. Тускло, почти слепо освещая дорогу через щелочки в заслонках фар, изредка проезжали автомобили, проходили вдоль забора, тихо переговариваясь, люди. Настороженная тишина стояла кругом. Казалось, вот сейчас, с минуты на минуту, раздастся знакомый привычный голос в репродукторе: «Граждане, воздушная тревога!» — и загудят, заревут окрест паровозы и заводские гудки, завоют сирены, оповещая город об очередном налёте.
Они продежурили ещё около часа, совсем уж было потеряли всякую надежду, как вдруг калитка скрипнула, распахнулась и из неё вышел невысокий человек. Военком. Военный комиссар! Разве можно не узнать его?! Едва он поравнялся с ребятами, они, как по команде, вскочили, загородив ему дорогу.
— Товарищ военком! Товарищ военный комиссар, мы хотим узнать...
Он остановился, ничуть не удивившись, провёл ладонью по лицу и, как старым знакомым, сказал:
— А-а, это вы. И охота вам меня опять караулить?
— Нет, товарищ комиссар, мы первый раз...
— Выходит, обознался? — Военком пригляделся к ним. — Не разобрал в темноте. Думал, это вы меня вчера атаковали. Ну, извините, обознался, — другие, значит, были... Что ж, и от вас, вижу, легко не отделаешься. Присядем-ка. — Он опустился на скамейку, закурил, глубоко утопив спичку в ладонях. — Что-то тревога нынче вроде бы малость запаздывает. Фрицы, сволочи, аккуратны.
Ребята не спускали с него глаз.
Военком немного помолчал, куря папиросу, потом неожиданно сказал:
— На фронт, значит, хотите. Ну-ну, это хорошо...
Федька, обмер: «Ух, до чего же здорово сказал военком!» В эту минуту он был для него самым справедливым человеком на свете.
— Ну вот что, друзья мои, — произнёс военком. — На фронт я вас возьму. Обязательно возьму! Но скажите мне честно, что вы умеете делать? Ведь там не только «ура!» надо кричать — вот в чём вопрос. Фронт — это труд. Тяжёлый, изнурительный, опасный труд! Вот ты, например... — Он неожиданно взял Федькину руку повыше локтя. Пощупал мускулы. Федька что есть мочи напружинил их. — То-то и оно... Рано вам браться за эту работу, она не всякому взрослому по плечу. Вот подрастёте, окрепнете — тогда и приходите. Согласны? Ребята обиженно молчали. Военком продолжал:
— Что ты будешь делать на фронте? Оружие знаешь, стрелять метко умеешь?
Федька стушевался:
— Я? Мне уже пятнадцатый. — Он, конечно, год тут же прибавил. — Азбуку Морзе учил в школе, в радиокружок ходил. А вообще я бы в десант...
— Радиокружок — это хорошо. А с парашютом прыгал? Машину водить, военную карту читать, ориентироваться на местности умеешь? Может, ты немецким языком в совершенстве владеешь, а? Вот если бы ты всё это умел и знал, — неожиданно заключил военком с едва уловимой хитринкой, — хоть завтра отправил бы тебя на задание... И на возраст не поглядел бы... А ты чего притих? — обратился военком к Витьке.
Витька не отвечал: волновался.
— У него отец недавно погиб, — ответил Федька за приятеля. — На Чёрном море. Командир торпедного катера капитан-лейтенант Шестаков. Атака была на фрицевский миноносец...
— Вот видите, — печально сказал военком, полуобняв Витьку. — А уж отец у него наверняка был отважным, сильным и умелым человеком. Моряк! Верно я говорю?
— Верно, — подтвердил Федька. — Вот и нам бы с Витькой в моряки.
Военком сунул окурок под подметку, тщательно затер.
— Ну, теперь по домам, вот-вот тревога начнётся. А насчёт фронта давайте так. Ребята вы смышленые, смелые, вижу. Учитесь тому, о чём я говорил. А стукнет по семнадцать — заходите.
— Тогда и война кончится, — с огорчением сказал Витька. — Ведь дрались же мальчишки в гражданскую...
— Время другое было, совсем другое. Я и сам дрался, хлопчики. Как твой отец, тоже моряком был...
Ребята с удивлением посмотрели на него. Военком поднялся, потер ладонями лицо.
— Две ночи не спал... Ну, пошли...
Они проводили его до угла. Прощаясь, он остановился и сказал:
— Обиделись на меня?.. Напрасно. А знаете, что теперь надо делать, чтобы помочь фронту? В оба надо глядеть...
— Как это? — ребята подвинулись к нему.
— Всякое сейчас бывает — время военное: и шпионы, и вредители, и паникёры... Понимаете? Бывает, сигналы самолётам подают из темноты фонарём: мол, бомби сюда. А рядом военный завод... Случается, вредные слухи распускают, диверсии делают... Вот вам и боевое задание... Ну, а теперь идите. — Военком скользнул руками по ребячьим плечам и скрылся в темноте.
Был одиннадцатый час ночи. Далеко за городом, ещё на самых подступах к нему, вспыхнули отблески орудийных залпов, заметались в чёрном сентябрьском небе нервные щупальца прожекторов.
Фашистские самолёты снова шли бомбить Москву.
Ни седьмого, ни восьмого ноября тревогу не объявляли. Говорили, что в эти дни немцы посылали самолётов даже больше обычного, но ни один не прорвался к городу — на дальних и ближних подступах их рассеяли наши истребители и зенитчики.