Прозвища эти и становились потом как бы фамилиями. А так как давались эти прозвища по характеру, по боевым, да чисто физическим признакам, то как у индейцев, происходили эти прозвища от животных и птиц… Васька Сокол, Петька Медведь, Ванька Волк… Становились потом Соколовыми, Медведевыми и Волковыми.

Последними получали фамилии крестьяне.

Тем либо по барину давали – вся деревня Кротовы или Барановы… Или по батьке последнему бесфамильному своему – Ивановы дети, Петровы дети, Сидоровы дети…

Коровин думал теперь, что если и был его предок дружинником, то не самым удачливым в бою. Какой-нибудь Федька Корова… Бодался в драке как корова… Или добродушный был, как корова… А скорее всего, крестьянином был тот его первый пра-пра-прадед, кому помимо святочного имени дали еще и прозвище для паспорта.

Коровин.

В России звучит не так уж и плохо.

А если американизироваться, то надо менять на Коров.

Или даже на Карофф.

Алексис Карофф

Звучит?

Как он было завидовал Шурке Дементьеву, завидовал его фамилии, когда они играли в мушкетеров. Де Ментьев! И ничего не надо переделывать.

А его фамилия – Коровин…

Такая безнадежно русская, совсем не французская! Как ни приставляй к ней "де", что по французски для дворянской фамилии означает "из" – ничего путного не выходило. Де Коровин… Смешно! Де Коровин – то есть, из Коровина… Де Ментьев, впрочем, тоже чепуха на постном масле, потому как буквально означало – из Ментьева.. Нету такого места в географии. Вот де Гиз или д Артаньян – это понятно – дворянин из Гизы, или дворянин из Артаньяна… Но все же Дементьев фамилия была для детских мушкетерских игр – куда как более подходящая.

Ну и где он теперь этот Шурка Дементьев?

Уехал с его Алеши Коровина первой школьной любовью – Игнатьевой на север… И сгинул!

Последний раз виделись на двадцатилетие выпуска.

Тогда почти всем классом собрались.

Шурка в форме пришел, наверное потому что денег на костюм на приличный не было.

А Игнатьеву на вечеринку с собой не взял.

И Алексей так понял, что ей просто нечего было надеть.

Это первой красавице их класса то…

Вот довел до чего развал флота!

Шурка был в погонах капитана второго ранга.

С серебряным значком командира подлодки над училищным ромбиком.

В Питере Шурке как слушателю Академии имени адмирала Кузнецова – дали комнату в общежитии – где то в Озерках… Там они и жили тогда с Игнатьевой и с их двумя детьми.

Шурка не шибко то и веселился на той вечеринке.

Пил мало.

И как Коровину показалось – завидовал.

Злился и завидовал этим удачливым шпакам – этим гражданским, что на фоне полного развала флота и обнищания некогда блиставших его офицеров – так беспардонно разбогатели.

Строительный инженеришка Коровин, который после института в своей проектной конторе едва сто рублей получал, когда Шурка лейтенантом в Североморске уже имел все триста в месяц… Тут вдруг на свиданку со школьными друзьями на "Мерседесе" приехал… А Шурка Дементьев, кабы их военных бесплатно в метро не пускали – и вовсе не смог бы приехать по причине безденежья…

Жалко.

Хотелось все же на Игнатьеву то поглядеть!

Теперь вот семь лет еще прошло.

Где теперь Шурка?

Лежит на дне морском…

После окончания Академии получил должность начальника штаба дивизии лодок и укатил в Гаджиево… С верною Игнатьевой своей.

А потом пошел с одной из своих лодок в поход…

Старшим офицером штаба на борту.

И была та знаменитая на весь мир катастрофа.

Эх, и угораздило же именно его – Шурку Дементьева.

Коровин видел потом по телевизору Игнатьеву.

Как президент страны лично выражал ей…

Им потом всем по квартире дали.

Теперь Игнатьева с детьми, надо полагать и в Питере.

Ну да Бог с ними!

Алексис Карофф прилетел теперь в Америку.

В аэропорт имени Кеннеди.

Раздайся, грязь! ….

Генрих двойственным образом воспринял сенсационную новость о побеге русского.

Сперва, когда Матцулейт буквально вбежал к нему в комнату и едва переведя дыхание, выпалил, – герр гауптман, у нас побег, – первым инстинктивным движением Витгенштейна было хватание за кобуру "вальтера"…

Генрих отдыхал у себя в номере после ночных полетов.

В эту ночь он дважды поднимался в воздух и оба раза садился на аэродром, принося на крыле очередную победу…

Он лег спать в девять утра.

А теперь, когда Матцулейт ворвался к нему в спальню, на часах было всего половина двенадцатого. Он спал два часа… Что за черт?

– Этот русский улетел, герр гауптман, этот инженер Иван который с бородой…

Генрих сел на кровати, спустив ноги на пол.

Молча натянул галифе, влез плечами в помычи подтяжек, натянул сапоги, поднялся с кровати, надел китель…

– Русский Иван выкатил "юнкерс" оберлейтенанта Грецки на техплощадку и занимался ремонтом гидросистемы. Потом завел двигатели… А потом дежурный не заметил, как Иван вырулил на взлетную полосу…

– Он взлетел? – спросил Витенштейн – Так точно, герр гауптман, взлетел совершенно спокойно…

– А сколько у него было горючего? – спросил Генрих, подпоясываясь ремнем с кобурой. – полные баки, герр гауптман – Всех виновных под военно-полевой суд, – прошипел Генрих, надевая фуражку и выходя из комнаты.

Но когда Генрих вспомнил лицо Ивана Максимовича, он мысленно… Только мысленно, вдруг пожелал ему удачи, чтобы тот благополучно долетел до своих, чтобы его не сбила своя же зенитная артиллерия, и чтобы не сбили свои же краснозвездные истребители…

Но только в мыслях Генрих желал Ивану Максимовичу удачи.

Придя в штаб, он потребовал от дежурного точного доклада.

А потом принялся сам готовиться к докладу полковнику Занделю – командиру гешвадера, куда входила его Генриха группа.

– Всех виновных под военно-полевой суд! – еще раз возгласил Витгенштейн.

И дежурный по аэродрому лейтенант Опельбаум, белый как снег пошатываясь пошел к себе в гостиничный номер, мысленно готовя себя к штрафной роте пехотного батальона где-нибудь на танкоопасном направлении наступления русских.

Прибывший через час офицер гестапо унтерштурмфюрер Шлёссер, был такого же мнения – погоны долой и в окопы – с магнитной миной в руках, бегать под огнем за "тридцатьчетверками"…

Но полковник Зандель участливо спросил господ – оппонентов, – а кто будет летать на "юнкерсах"? Господа из гестапо?

И бедного лейтенанта Опельбаума оставили в должности пилота. Только лишили его офицерского звания, переведя в унтер-офицерский чин.

Но Опельбауму это было безразлично.

В конце августа его сбили над Воронежем. Тридцатимиллиметровый зенитный снаряд попал в кабину и сразу убил и Опельбаума и его штурмана фельдфебеля Вольфа.

Выпрыгнувший с парашютом стрелок – оберефрейтор Хайнци попал в плен. И в пятьдесят первом году вернулся на родину в город Дрезден. ….

Иголку в стогу американского сена

Алексей принялся за поиски.

Прямо из аэропорта он поехал к Грише Розенбауму.

Офис Григория Ефимовича и его лаборатория находились на Брайтоне. Но отчего то Гриша не пожелал принимать питерского гостя у себя, а сразу повел Алексея в маленький ресторанчик с забавным названием "Одесские шуточки".

Не мудрствуя, взяли селедку, борщ, котлеты по-киевски и бутылку "столичной".

Официанты говорили по-русски совершенно без акцента, но пересыпали свою речь английской лексикой, как это делали в свое время студенты модных элитных московских вузов.

– Прям как и не уезжал! – улыбнулся Алексей, закусывая селедочкой.

– Храним, храним культурку то! – кивнул Григорий Ефимович.

– Ну, вы тут этакую одесско-тельавивскую Россию в миниатюре построили, такую, как вам бы хотелось там, да вам не дали, – хмыкнул Алексей.

– Америка на том и стоит, друже, – Григорий панибратски похлопал Коровина по плечу, – на том и стоит, что всякий приехавший сюда эмигрант, строит здесь свою выношенную и выстраданную мечту.