Есть поэты подобные эоловой арфе, и есть поэты ветру подобные: «что» и «как». Белый выше и значительнее своих книг. Он – блуждающий дух, не нашедший плоти, поток – вне берегов. На минуту ложной жизнью оживляет он белый неподвижный камень, и потом отходит от него. Его романы и стихи, симфонии и философские трактаты, – это не Белый, но только чужие изваяния, мертвый музей, таящий еще следы его горячего дыхания. Пророк, не способный высечь на скрижалях письмена. Его губы невнятно шевелятся, повторяя имя неведомого Бога. Вместо учения – несколько случайных притчей, отдельные разбросанные каменья небывшего ожерелья.
Нас немного раздражает это летучее лицо, которое так быстро проносится мимо, что остается в памяти лишь светлая туманность. Белый – в блузе работника, строящий в Дорнахе теософский храм, и Белый с террористами, влюбленный в грядущую революцию. Белый – церковник и Белый – эстет, описывающий парики маркизов, Белый, считающий с учениками пэоны Веневитинова и Белый – в «Пролеткульте», восторженно внимающий беспомощным стихам о фабричных гудках. Их много. Белых, и много наивных людей, крепко сжимая пустые руки, верят, что поймали ветер. Мы все так ждем пророков, так жаждем указующего жезла и ног, которые можно было бы лобызать. Почему же никто не пошел за Белым, ни в Дорнах, ни в «Пролеткульт», почему одинок он в своих круговселенских путешествиях. Почему одни не целуют края его одежд, а другие не побивают его каменьями. Почему даже это пламенное слово «гений», когда говорят о Белом, звучит, как титул, как ярлык, заготовленный каким-нибудь журнальным критиком. Белый мог быть пророком: его мудрость горит, ибо она безумна, его безумие юродивого озарено божественной мудростью. Но «шестикрылый серафим», слетев к нему, не кончил работы. Он разверз очи поэта, он дал ему услышать нездешний ритм, он подарил ему «жало мудрое змеи», но он не коснулся его сердца.
Какое странное противоречие: неистовая пламенная мысль, а в сердце вместо пылающего угля – лед. И, глядя на сверкающие кристаллы, на алмазные венцы горных вершин, жаждущие пророка почтительно, даже восторженно говорят: «гениально». Но ставят прочитанный томик на полку просто. Любовь и ненависть могут вести за собой людей, но не безумие чисел, не математика космоса, – видения Белого полны великолепия и холода. Золото в лазури, – не полдневное светило июня, но осенний закат в ясный ветренный день над вспененным морем. Холодный синий огонь, а в мраморной урне легчайший серебряный пепел. В его ритме нет ни биения сердца, ни голосов земли. Так звенят великолепные водопады высоко, там, где уже трудно дышать, где простой человеческий голос звучит, как рог архистратига, где слезы, теплые, людские мгновенно претворяются в прекрасные, блистающие, мертвые звезды. Впрочем, все это лишь различие климатических зон.
Разве Белый виновен в том, что он родился не в долине. Конечно, мы тоже не виновны в нашей привязанности к приземистым лагунам. Остается благословить разнообразие природы и помечтать о скорейшем изобретении вселенских лифтов. Пока же мы радуемся, что кто-то, пусть без нас, пусть один, стоит наверху. Оттуда виднее. Оттуда и только оттуда, где видны не губернии, но миры, где слышен ход не дней, но тысячелетий, могли быть брошены вниз прекрасные слова о России – «Мессии грядущего дня» В этом титаническом масштабе наше спасенье, среди бурь, которые преображают мир, но также рвут одежду и бьют утварь. Оценим же в Белом не лоцмана, не желанный берег, но лишь голубя, который принес нам весть о земле неизвестной, но близкой и верной.
Комментарии
Сивилла вещающая – прорицательница (одна из 12-ти), упоминаемая античными авторами.
Рог Архистратига – речь об архангеле Михаиле, предводителе небесных воинов в окончательной битве против сил зла (см. Апокалипсис).
…жало мудрое змеи – цитируется пушкинский «Пророк». По Эренбургу, «шестикрылый Серафим» не вложил в грудь Белого «угль, огнем пылающий».
«Максимилиан Волошин»
Желтые отлогие холмы, роняя лиловые тени, окаймляют пустынный берег Черного моря. Ни деревца, ни былинки: голый, суровый, напоенный горечью земли и соленым ветром край. Он напоминает окрестности Сиены, места, в которых Данте предчувствовал ад. Как странно, что здесь, среди этой благословенной наготы земли, вырос поэт золотых, тяжелых риз, ревниво скрывающих бедную, темную плоть. Поэт, соблазненный всеми облачениями и всеми масками жизни: порхающими святыми барокко и штейнеровскими идолослужениями, загадками Маллярмэ и кабаллистическими формулами замков, не отмыкающими ключами Апокалипсиса и дэндизмом Барбэ д'0ревильи. Поэт, чье елейное и чересчур торжественное имя – Максимилиан, – почти маска. Маска-ли? Грубой рукой не пытайтесь сорвать ее с только предполагаемого лица. Не казните доверчивого хитреца злой казнью сатира Марсия или апостола Варфоломея. Ведь и лицо может превратиться в маску, и маска может стать теплой плотью. Нет, лучше изучайте статьи, похожие на стихи, стихи, похожие на статьи, целую коллекцию причудливых и занятых масок.
Густые, золотые завитки волос, очень много волос, обступающих ясные, вежливые, опасно приветливые глаза. О, читающие в сердцах, напрасно вы заглядываете под пенсне, ибо глаза его не дневник, но только многотомный энциклопедический словарь.
Кто разберется в этих противоречивых данных? Лихач с Тверской-Ямской, надевший хитон Эллина; парижанин с Монпарнаса, в бархатных штанишках, обросший благообразной степенной бородой держателя чайной. Коктебель – единственное в России место, на Россию никак не похожее, – стихи, басом распеваемые, о протопопице. Элегии Анри де Ренье о чашах этрусских и иных, и котел с доброю кашей, крутой, ядреной, деловито поедаемой большой деревянной ложкой; Святая Русь, доктор Штейнер, патриарх, игривые фельетоны Поля Сам-Виктора, Россия, Европа, мир – из окон мастерской, где много книг, много времени, чтобы их читать, и пишущая машинка для гимнов блаженному юродству.
Пенсне Волошина, как и многому другому, доверять не следует. Его слабость – слишком зоркий и ясный глаз. Его стихи – безупречно точные видения. Одинаково вырисованы и пейзаж Коктебеля и Страшный Суд. Он не умеет спотыкаться, натыкаться на фонари или на соседние гвозди. Из всех масок самая пренебрегаемая им – маска слепца, будь то счастливый любовник, яростный революционер или Великий Инквизитор.
В первые месяцы войны, когда слепота перестала быть привилегией немногих и смежила очи народов, Волошин единственный из всех русских поэтов сберег ясновзорость и мудрость. Средь бурь революции он сохранил свою неподвижность, превратив Коктебель в какую-то метеорологическую станцию. Проклятьям Бальмонта и дифирамбам Брюсова он решительно предпочел экскурсии в область российской истории, сравнения более или менее живописнее с 93 годом; и если не жаркие, то зато обстоятельные молитвы за белых, за красных, за всех, своего Коктебеля лишенных. Соблюсти себя в иные эпохи почти чудо, и потом, можно ли от редкого зерна, хранящегося в ботаническом музее, требовать, чтобы оно погибло и проросло, как самое обыкновенное евангельское, человеческое, мужицкое.
Когда Волошин идет, он слегка подпрыгивает. Поэт Волошин прыгает всегда, его образы и мысли – упражнения на трапециях, смелые сальто-мортале. Это отнюдь не для рекламы, но исключительно из любви к искусству. Все, что он говорит, кажется неестественным, невозможным, если бы Волошин повторял таблицу умножения, мы бы решили, что он расточает парадоксы. Грузный Волошин кажется бесплотным, отвлеченным человеком, у которого не может быть биографии. Ни бархатные штаны, ни стихи о любви не убеждают в реальности его существования. С ним легче разговаривать о Майе или о надписях на солнечных часах, но можно ли только воображаемому человеку пожаловаться на зубную боль. Отсюда недоверие и профессиональная улыбка Волошина, привыкшего, чтобы его щупали – настоящий ли. Не только noli me tangere, но всяческие удобства при осмотре. Только нам не прощупать – на ризе риза; а что если под всеми ризами трепетное тело с его жестокими правами, и под всеми приемами нашего Эредиа страстное косматое сердце.