Зашла буфетчица, пригласила больных на обед.

– Всю жизнь прожить, как этого желают родители! Всегда и во всем, как хочется им. Романтика неплохая, конечно. А сейчас новый ультиматум- как поправишься, женим. Интересно, как и на ком? А их это мало волнует, хоть на Бабе-Яге. Да шли они…

Человек рождается в рабстве. В нем живет и помирает. Разница в относительности. Кто в большей, кто в меньшей мере. Верно и то, что желаемое сбывается в исключительных случаях.

Человек-раб. Чей-то или чего-то. Вроде бы разница, но сущность неизменна. Счастлив тот, кто этого не подозревает. Только в этом и заключается настоящее счастье человека?! А не знает этого тот, кто его не чувствовал и не испытывал.

– Как у Маркса, – подумал Гурам.- Желание одного сталкивается с многочисленными стремлениями других, а в результате получается то, чего никто не хотел. Одни выживают, другой срывается раз, другой, третий…и в конечном итоге социальная гибель. А она ведет к неминуемой биологической гибели. Философия пессимизма и отчания? Нет – одна из реальностей той совокупности объективных граней, из которых состоит жизнь человека с не менее суровыми и жестокими законами, чем жизнь природы.

– Когда не слышал, не видел, не чувствовал, не… тогда не знаешь!

В палату, едва передвигаясь с помощью палки, протиснулся высокий худощавый старик в больничной пижаме, бородатый и бледнолицый. Сущее ходячее пугало.

– Ну что, Або,- с насмешливой улыбкой полюбопытствавал у него Бесо, – снялся на фото с медсестрой?

– Снялся, а что толку, желудок опять болит.

– Так ведь у тебя болела поясница.

– Ах, оставь меня в покое, дел что ли у тебя, нет! О Аллах!-пробормотал старик.

– Оставь его в покое, Бесо,-урезонивала его жена, день и ночь выхаживающая алкоголика-мужа, пытаясь выбить из него страшный недуг с помощью врачей и чая с черной смородиной.

– Да, что ты в самом деле, и пошутить нельзя!- возмущался Бесо.

– Видишь, твои шутки ему неприятны.

– Зачем мне этот рентген поясницы, если меня убивает желудок!-бормотал между тем про себя старик.

– Так вот, дядя Або,-завелся по новому кругу Бесо,- у нас в деревне был, помнится, случай…

В больничной палате опять воцарили ханжество, цинизм и самодовольство одного и покорность и послушание остальных.

– Как счастливы и в то же время несчастны такие, как Бесо,- думал Гурам,- как легко ему наплевать на окружающих, перебить, перекричать их. С какой настойчивостью вовлекает он их в примитивные рассказы о бездарном своем прошлом.

За окном, вверх против теченья реки, текущей по городу, треугольным клином летела огромная стая диких уток.

– Интересно,- подумал Гурам,- наверное, вожак у них совсем такой, как Бесо. Да, конечно же, с таким вожаком…

– Природа не вредит ни себе, ни человеку, она предназначена ему служить, тогда, как человек этот способен вредить и себе, и окружающим, и природе.

– Что же это, несовершенство, неразумность, неспособность или просто незнание смысла и назначения жизни?

Чем больше и дольше приходилось поневоле выслушивать излияния Бесо, тем быстрее уносился Гурам в счастливое прошлое. И теперь ему уже трудно было определить, что его убаюкивало, вовлекало в сон, то ли рассказы Бесо, то ли счастливая память о былом, а может быть и то, и другое?!

Жизнь в больничном комплексе била ключом. Одни больные выписывались, другие только поступали. Машины то и дело выезжали и въезжали во двор.

Для певчих дроздов он ничем не отличался от других частей огромного города.

Их будничные проблемы ограничивались в основном добыванием пищи и пением, при помощи которого они не только переговаривались, но и пытались понравиться друг другу. Божественная гармония и красота в природе удерживалась тверже, чем в головах и отношениях между людьми этого города. Природа оказывалась послушней, чем люди, которые блуждали по большим кругам жизни и обходными путями пробивались к тому, что было у них под носом. И до желаемой остановки добраться удавалось лишь самым везучим.

Велосипеда изобретать у них никто не требовал. Все было изобретено уже до них. Требовалось лишь отыскать верную колею, но это им еще предстояло осуществить.