Таким образом, моё "письмо", как видите, далеко не просто повесть, оно должно оказаться и вашей карой. Всё же, не только это в нём главное: я хочу вам сказать ещё кое-что. У Горького есть: "Любовь к женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она даёт только страдание – и в них всегда есть много ценного. Являясь для больного душою сильным ядом, для здорового любовь – как огонь железу, которое хочет быть сталью". Не хочу, чтобы всё пережитое нами вылилось в дешёвую мелодраму. Не хочу, чтобы вы утешались жалкими мыслями о том, что я вас не поняла, не оценила или, чего доброго, ещё и обманула.

Не хочу, чтобы вы утвердились в своём эгоизме и том презрении ко всему, происходящему вокруг, кот. вам, наверное, немного свойственно. Не хочу, не хочу зла, не хочу смерти.

Хочу, чтоб как при рождении человека, страдание стало истоком жизни, чтобы вы узнали, что думая обо мне, не были одиноки, что каждое движение, каждое действие с вашей стороны находило отклик, что со всей силой души, способной верить, я отдавалась мечте о "принцессе Грёзе" и бесконечно рада, что нашла её.

Я хочу, чтобы встреча со мной не обесцветила вашу жизнь, а, напротив, стала самой красочной и богатой страницей её.

Всё. Т. е. далеко не всё, и всего не напишешь. Бесконечно жаль несказанных слов, жаль писем, кот. вы у меня забрали, и жаль, что ни разу я не слышала, как вы играете на пианино. Впрочем теперь, когда я хоть немного подозреваю, насколько глубоко и субъективно вы чувствуете, то думаю, что играть вы должны плохо, а м. б. мне ваша музыка кое-что всё-таки бы рассказала.

Хочу перед вами извиниться за небрежность этого письма, но переписывать его бессмысленно, и за то, что упорно пишу "вы", это не потому, что хочу подчеркнуть нашу отдалённость, а потому что "ты" с непривычки мешало бы мне писать, тем более, что писать я вообще не люблю и не умею.

Кое о чём я хочу попросить вас. Во-первых, сообщите мне о получении этого письма на главпочтамт до востребования (туда я вообще получаю свою "почту").

Во-вторых, отослать его обратно, если оно не прозвучит для вас, т. е. только рассердит, возмутит или покажется излишним. Вряд ли вы представляете, какой огромной откровенностью является это письмо. Никогда никому я не говорила о себе так много сразу, и признаться, боюсь отправлять его, вернее не боюсь (чего бояться?), а просто не могу. Помню, Неля сказала мне: "Ты и тонуть будешь молча".

В-третьих, не пользуйтесь в своих беседах с нашими общими знакомыми услышанными от меня фразами, как вы это сделали 19 декабря, у Наташи Саченок. Ваш разговор с Инной был передан мне ею же с комментариями, причём я чувствовала себя, как на вежливом допросе. Мне всё равно, я ни перед кем не отчитываюсь. Сама никогда не проявляя интереса к чужим интимным делам, я привыкла, что моя жизнь до какой-то степени не безразлична для многих. Иногда это больно ударяет своей нескромностью, но защищаться в таких случаях – значит быть смешной, я обхожу это. Вы же и оглянуться не успеете, как мимоходом сказанная фраза вернётся к вам, как бумеранг. Неужели вы хотите, чтобы о нас строили догадки в киевском "высшем свете", ведь никто не имеет на это права.

Ещё одну просьбу я пронесла через всё повествование, и всё-таки напишу: сделайте так, чтобы ваша мама на меня не сердилась, судя по вашим рассказам, она у вас хорошая. Поймите, что и вы внесли в нашу семью много огорченния и переживаний, всё же я не позволила моей маме дурно думать о вас. Впрочем, если вы относитесь ко всему происшедшему так же честно, как я, то эта просьба уже выполнена.

Сегодня 2.1.55 г, довольно долго я писала, даже в новогоднюю ночь, когда девочки спали (встречали у меня), я писала вам, и всё же как мало сказано в этом письме.

С приветом. Вита."

…Я кончил читать и снова оказался в тесной комнатке начальника сборочного цеха. Рабочий день подходил к концу. Когда я вернулся домой, никого не было. Я сел за подоконник и начал писать ответ, отыскивая и исписывая один за другим разнокалиберные листки бумаги. Вернувшиеся поздно вечером папа и мама застали меня за этим занятием. Я дал маме письмо Виты и начало моего ответа. Письмо Виты заставило её немного заплакать. Она сказала, что Вита умнее меня, посмотрела мои листки и ещё сказала – ну что ж, пусть будет так.

Ниже приводится подлинное письмо, отправленное Вите на главпочтамт до востребования. Карандашные вычёркивания сделаны Витой.

"4.1.55

Вчера вы звонили, сегодня в перерыв я получил на почтамте ваши письма. Я их, если разрешите, оставлю у себя. Ответ, возможно, будет длинный, но вряд ли будет иметь совершенную литературную форму – для этого понадобилось бы большее равнодушие. Я буду здесь писать всё подряд и надеюсь, что вы будете читать не слова, а мысли и чувства, и будете угадывать их правильнее, чем это было до сих пор.

Сегодня после обеда пошёл густой снег, нарочно для того, чтобы напомнить тяжёлый день 7-го декабря. Я тогда очень страдал. Не знаю даже, как про это рассказать. Вопрос, как будто, стоял даже, как выжить, как вытерпеть это. Но слава богу, мне страдать не впервой, хоть и по разным причинам, и у меня уже есть навыки для "самоспасения". Сперва прошли сутки, потом ещё одни, потом ещё, потом неделя, две – всё легче и легче. Очень плохо было на работе, ведь что бы я ни делал, голова оставалась свободной, и я думал непрерывно, предоставленный за своей доской самому себе, как в камере-одиночке. И под утро было страшно тяжело, начиная часов с четырёх. Но постепенно всё смягчалось. Позвонил Орликов и предложил расчётную работу. Начался съезд, потом появился доклад Хрущёва, потом я затеял подготовку к новому году, потом события во Франции… я спасался, как мог. Передумал за это время страшно много, и всё об одном и том же. Старался правильно понять, что произошло. Понять, что происходило в вас, как это выглядело с вашей точки зрения и почему всё это так кончилось. За три недели можно многое передумать. Я перебрал каждую встречу, каждое слово. Отделил несколько наиболее вероятных гипотез, сделал из них малоутешительные выводы и начал потихоньку примиряться с фактом. У меня уже началось выздоровление: помню день, когда я почувствовал голод, утро, когда мне не захотелось подниматься с постели, а потом уже начал даже взбегать вверх по лестнице. Но я уже был другой, и не знаю, стану ли прежним. Всё изменилось, на всё смотрю немного иначе. Будем надеяться, что это к лучшему.

Орликов меня спросил: "Что с вами?" – я сказал: "Плохо. За всеми своими приключениями я пропустил личное счастье. Что теперь делать?" – Он сказал: "Послушайте меня: вам всго 23 года, а вы уже инженер, живёте и работаете в Киеве, голова на плечах у вас есть – всё это уже очень неплохо. Работайте и добивайтесь своего, и у вас будет успех, – а остальное приложится само собой, вот увидите." – "Да, но если всё это теперь не нужно, ни к чему?" – я чуть не плакал у него над чертежами. – "Что вы, это вам сейчас так кажется; и в жизни будет ещё много тяжёлых ударов, но если человек будет во всём преуспевать, всем будет доволен, он превратится в эдакое самовлюблённое бревно…"

Я спросил Милу Скиданенко: "Скажи мне правду. Какой я?" – "Правду? Трудно сказать, сам ты, может быть, хороший, но в отношении к людям – не очень…" Под новый год мы делали поздравления в виде дружеских шаржей со стихами. На меня рисовала Мила, а стихи писал Жорка Сомов. Для каждого на конверте была нарисована марка с эмблемой. Мы торопились, и Мила дала мне мой уже запечатанный конверт, чтоб я сам навёл на конверте марку. На марке была нарисована кошка. "Что это значит?" – "Кошка, которая сама по себе." – "Вот как… Не помню, чем кончается эта история; ведь кошка, кажется, пришла всё-таки к человеку?" – "Да, но оговорила себе право на ряд свобод…"

Я смотрю, что я написал, и вижу, что это совсем не нужно. Но вычёркивать не буду. А вы, наверное, опять удивитесь. Вы вчера позвонили и сказали о письмах. Честно говоря, я в глубине души каждый день ждал вашего звонка. 23-го я не был на площади, хотя и думал раньше пойти. Ходил куда-то с Жоркой, не помню куда (я теперь не упускаю случая "веселиться"). А те бредовые дни, когда я каждый день вырабатывал планы – искать вас в институте, ломиться домой, подкарауливать на улице – те дни уже прошли. Но вы всё-таки позвонили. Я был рад тому, что это произошло. Что бы меня ни ждало – всё будет к лучшему. Если это какое-то совсем необязательное и необоснованное напоминание о себе, то эта явная жестокость только поможет мне перетерпеть всё это, даст повод хоть в чём-нибудь обвинить вас и немножко смягчить свою потерю. А если вы захотите изменить случившееся, то, после всего, что произошло, после всего, что передумано и выстрадано – у меня, я надеялся, хватит сил сказать: не верю.