Последний раз, я тебе обещаю. Больше ни разу не попрошу…» Ширли случайно бросила взор на отца и увидела умоляющий взгляд его потухших чёрных глаз. С обвязанным горлом и закутавшись в тёплую шаль, она уселась рядом с мамой, злясь на себя — и не в силах отказать родителям, да и, честно говоря, превозмочь любопытство.
А посмотреть было, на что! Сначала под звуки уже упоминавшегося шлягера группы «Шавшевет» и под аккомпанемент модернизированных стиральных досок ихних бабушек из глубины экрана, заполненного колышущимся то желтовато-молочным, то зеленовато-ядовитым туманом, медленно выплыла великолепная затейливо закрученная морская ракушка.
Затем, под то же сопровождение, закрутилась-завертелась красочная до ряби в глазах реклама та-фонов новой конструкции с бесконечно-широкими возможностями.
Наконец, на экране сквозь всё тот же туман желтовато-молочного цвета прорезалась маленькая, уютная студия Офелии, обставленная в соответствии с требованиями, предъявляемыми к современному интимно-деловому интерьеру.
Моти и Рути затаили дыхание. И вот он, торжественный момент: за круглым столом напротив Офелии Тишкер в глубоких плетёных креслах в нарочито расслабленных, до неестественной напряжённости, позах сидят их мощные и уверенные в себе мальчики.
Близнецы-каратисты предстали в самом сногсшибательном прикиде, какой только могли придумать, дабы подчеркнуть свои яркие индивидуальности. Тим уговорил их выставить напоказ косы и локоны, предрекая, что после ОФЕЛЬ-ШОУ с их подачи австралийская изысканная мода завоюет и Арцену. Офелия была ярко и умело накрашена, её волосы переливались под ослепительно мигающими софитами зыбучей гаммой зеленовато-желтоватых тонов, подвижное тело плотно обтягивало мини-платьице супермодного цвета зыбучей трясины, насмешливо блестели ядовито-изумрудные ледышки глаз.
Родители от волнения поначалу не особо вникали, что спрашивала мальчиков Офелия, что они ей отвечали. Они просто жадно и взволнованно пожирали глазами сыновей.
Со смешанными чувствами, в которых преобладала всё-таки гордость, Моти и Рути думали о том, что сейчас на их мальчиков, несмотря на чудачества в одежде и причёске, красивых и мужественно обаятельных, со сверкающими сталью глазами, смотрит вся Арцена. Были забыты все грубости, которые они себе позволяли в последние годы. Рути с некоторым смущением поглядывала на пышную, перекинутую через плечо косу Галя цвета спелого банана. У Гая по широким плечам были нарочито небрежно рассыпаны лохматые, кудрявые, блестящие пряди того же красивого оттенка. Снова на лица вернулись многочисленные колечки и шарики, которые они сняли в самом начале пребывания в Австралии, и они нежно позванивали при малейшем движении мальчишеских голов. В самый разгар передачи близнецам показалось, что это классно выглядит, и они принялись встряхивать головой по делу и не по делу. Каждый раз, видя, как они мотают и трясут головой, Рути не находила себе места. Моти всех этих нюансов словно бы не замечал. Ему только удалось про себя отметить, что, как с раннего детства повелось, больше говорит Галь, а Гай только поддакивает, привычно пребывая в психологической тени своего более активного и мощного близнеца.
Естественно, Моти и Рути не заметили, что на заднем плане, между многочисленными, искусно имитирующими плавающие среди вьющихся струй болотной водицы ракушки, аритмично, подобно дыханию астматика, колышущимися полупрозрачными белесовато-болотного цвета занавесками, маячил серым расплывчатым пятном Тим Пительман. Только Ширли удивлённо бросила: «А что там делает Тумбель?» — «Кто, доченька?» — машинально спросила Рути, напряжённо вглядываясь в экран. — «Я же говорю — Тумбель!
Придурок…» — раздражённо ответила дочь, прищурившись, вглядываясь в экран, ёжась, рассеянно поглаживая завязанное горло и плотнее закутываясь в бездонную шаль. Моти поперхнулся горячим чаем и гулко закашлялся. Лицо его покраснело, он отставил чашку, сердито глянул на дочь и сквозь кашель закричал: «Тебе померещилось!.. Нету там никакого Пительмана! Нет и быть не может! И что это за слова — придурок! Ты бы на братьев лучше смотрела! Когда такое увидишь!» — «Ну, нету, нету там Тима, дорогой! Успокойся! А ты, Ширли, прекрати и не смей грубить!
Лучше дай нам послушать, что наши мальчики говорят! Ты что, не понимаешь? — их Офелия на такое интервью пригласила! Это для папы такая честь!» При этих словах своей наивной жены Моти с горечью глянул на неё, а потом на дочь: они всё ещё полагают, что Моти Блох — главный специалист «Лулиании», а он, после возвращения из отпуска, даже сам не знает, кто он теперь есть… «Хорошо, хорошо, не буду…
Папочка, прости…» — затараторила девочка. Но, глянув на экран, снова за спиной Тишкер увидела, уже более явственно, крупное лицо ненавистного с детства увальня и чуть слышно пробормотала: — А всё-таки она вертится…» Моти снова вгляделся в экран и вдруг заговорил, медленно, как бы через силу, выговаривая каждое слово: «Могли бы или меня, или маму хотя бы известить!.. Но Пительман?! Ты что, дочь! Этого просто не может быть!» — и, неожиданно для Ширли и Рути, Моти стукнул кулаком по столу. Ширли вздрогнула, закусила губу и покраснела: «Папа, прости, я не хотела тебя обидеть… Я не знала… Я ничего не знала и не знаю…» — «Ну, не знаешь, так помолчи… Да и… Шла бы ты лучше к себе…» — проворчал уже тоном ниже Моти, отвернувшись. Ему не хотелось больше об этом говорить. Он не мог отделаться от мучительного чувства неловкости, смешанного с виной перед дочкой: она-то в чём виновата!.. Но Ширли уже сама не хотела уходить: ей стало интересно, что же будет дальше. Она поглубже уселась в уголке дивана, съёжилась, ещё плотнее закутавшись в шаль и исподлобья поглядывая на экран.
А с экрана пронзительно звенел известный всей Эрании насмешливый голосок Офелии (Моти вдруг почудилось, что и к её голосу примешиваются фанфары Арпадофеля): «Наших зрителей интересует, какого вы, наши юные друзья, мнения о прочих течениях в музыке? Ведь ни для кого не секрет… — парни напряглись так, что на лбу вздулись жилы, — что до сих пор среди определённых слоёв общества непомерной популярностью пользуется слишком серьёзная и по сути лишённая современного космического динамизма классическая музыка, джаз, рок и тому подобная лёгкая музыка. Мюзиклы пользуются совершенно незаслуженной популярностью! Даже фанатичная кучка, называющая себя ансам-бе-бе-лем «Тацлилим»… или… как-их-там, что орудовала на Лужайке «Цлилей Рина», свои шаманские действа тщилась облечь в форму мюзиклов, у них это выглядело особенно нелепо и дико. Хорошо, что сейчас эта Лужайка не существует!» Рути вполголоса обронила: «Не может не укусить!» Пронзительный голосок выплёскивался с экрана и колыхался по салону: «А впрочем, о кругах, среди которых популярны и пользуются любовью так называемые клейзмерская музыка и хасидский рок, можно не упоминать: их… э-э-э… не побоюсь этого слова! — агрессивная фанатичность и отсталость известны всей Арцене. Итак?» — и Офелия с преувеличенным интересом пристально и проникновенно взглянула на Галя неожиданно жаркими глазами. Парень вскинул голову, смерил Офелию незнакомым матери и испугавшим её особым мужским взглядом. Правда, он тут же смутился, заёрзал, как видно, вспомнив, что сидит в студии, и на него смотрит вся Арцена. Он заговорил странным петушиным голосом: «Да, вы правы: о фиолетовых фанатиках не стоило бы говорить. Да, не стоило бы!.. Если бы они не пытались всеми возможными — и, скажем прямо, недостойными! — способами втянуть в область своего псевдоискусства некоторых неустойчивых элитариев. Что до классики, джаза и прочего, упомянутого вами, столь же уныло-немощного, то… Мы никогда не сомневались, что новое и прогрессивное неминуемо пробьёт себе дорогу. Так было, так есть и так будет!!! Даже рок-музыке, в том числе и некогда любимому нами hard-rock-у, придётся потесниться! Даже это для нас, современных молодых элитариев, так сказать, далетариев… э-э-э… уже слабо и пресно! Наше сегодня — это силонокулл, сила и мощь, над-мелодичность и над-ритмичность, всеобъёмлющий космос и всепланетность!» Парень многозначительно помолчал и тут же выдал, повысив голос и глядя поверх объектива камеры: «Мы недавно вернулись из Австралии. Хочу, чтобы все знали: там, как и во всех странах прогрессивного Запада, никто уже давно не слушает ни классики, ни джаза, ни…» Ширли украдкой глянула на отца: горестное недоумение красными пятнами медленно покрывало его красивое, но сильно постаревшее лицо, рот полуоткрыт. Рути гневно вскинула руки: