– Он… Он не обычный бог… – понимая их смятение, проговорил Лигрен.

– Да, конечно, – разве кто-то сомневался в этом? Господин Шамаш – величайший из богов. И тем большим должно быть величие Его спутников. А те вели себя, словно обычные караванщики! – И ты, – Гешт с подозрением смотрел на Лигрена, словно стремясь уличить его в обмане, – никогда не был жрецом?

– Когда-то. Пока жил в городе.

– А потом?

– В караване я стал рабом.

– Рабом?! – горожане опешили.

– Да. До той поры, пока не обрел свободу.

– И кто ты сейчас?

– Лекарь.

– Простой лекарь?!

– Да, – кивнул Лигрен.

"Конечно, – хозяева города переглянулись, – если такова была воля бога солнца…

Может быть, Он не хотел слишком возвышать своих спутников, не желая, чтобы, вознесенные в поднебесье, они возгордились и потеряли землю под ногами. Но…" -Хозяин каравана говорил, что среди вас есть летописец…

– Это он, – лекарь качнул головой в сторону Евсея.

– Разве то, что происходит с повелителем небес в Его странствиях по земле не заслуживает того, чтобы об этом знали и помнили? – проговорил Евсей таким тоном, словно его обвиняли в присвоении себе чужих заслуг. Однако, видя, что на него смотрят не с осуждением, а восхищением, он, несколько смутившись, пробормотал себе под нос, словно не зная до конца, хочет он чтобы кто-то услышал эти его слова, или нет: – Атен хотел, чтобы списки легенд остались в вашем городе…

– Да! – вскричали в один голос старики. Это было бы замечательно! Если им удастся вымолить прощение у бога солнца, если Он смилостивится над ними, неразумными, и позволит жить дальше… Они выучат эти легенды, чтобы не только передавать их из поколения в поколение своим потомкам, но и рассказывать всем тем караванщикам, которые будут приходить в город. Жаль, что торговцы идут лишь по одной дороге, вслед за солнцем, жаль, что их осталось так мало. Но хоть сколько… – Хозяин каравана говорил… – начали они, но договорить не успели.

– Однако теперь, – продолжал Евсей, делая вид, что не слышит и не видит горожан, а, может быть, так оно и было на самом деле, – я сомневаюсь, стоит ли…

– Но почему?! – в глазах Шеда и Гешта отразилось отчаяние детей, у которых покрутили перед носом лакомой конфеткой, а потом запихнули ее в свой собственный рот. – Легенды… Они ведь пишутся для того, чтобы их читали! Не только достойные, но и те, которые с их помощью могут исправиться, стать лучше…

Бровь летописца чуть приподнялась.

– Дело не в вас, а во мне. Я не хочу отдавать вам списки своих легенд – и все!

– Что?! – его собеседники растерялись. – Но как может… Какое может иметь значение желание смертного, когда…

– Ты не понимаешь, чужак, – Евсей пригладил усы, провел рукой по бороде. – Все дело именно в желании. Я стал летописцем по своей собственной воле. Никто не заставляет меня делать то, что я делаю. Не бог солнца определяет, что достойно легенды, а что нет, что должно быть увековечено, а что – забыто.

– Не совсем так, Евсей, – вмешался в их разговор Лигрен, для которого почему-то показалось важно, чтобы все сказанное здесь и сейчас было не просто частью правды, а всей правдой, с начала и до конца, без натяжек и недомолвок, даже в том, что, в общем-то, не имело к чужакам никакого отношения. -Тогда, в том городе, Он…

– Он говорил, не приказывал. Ради детей.

– Да, – соглашаясь, кивнул лекарь.

– Но… – Шед и Гешт переводили взгляд с одного спутника бога солнца на другого, уже ничего не понимая.

– Это правда, – повернувшись к ним, проговорил Лигрен.

– Хотя и, опять-таки, не вся, – вздохнув, прошептал летописец.

– Я чего-то не знаю?

– Никто не знает всего, – Евсей вновь вздохнул. – Странно, что мы заговорили об этом сейчас. Наверное, не следовало бы. Но во тьме всегда стремишься найти что-то светлое…

– Когда все закончится, – глядя на них с тем восхищением, которое всегда рождает все непознанное, непонятное, а потому – великое, прошептал Шед. – Это тоже станет легендой.

– Да, – губы Лигрена вдруг искривились в грустной усмешке, – у вас есть возможность войти в историю. Только если вас заботит, каким вы явитесь в грезах потомкам, следовало бы позаботиться об этом раньше.

– Но вы ведь не знаете всего! – воскликнул кто-то из служителей.

– Помолчи, – прервал его Хранитель. Он взглянул прямо в лицо караванщику – смело и открыто: – Поверь, летописец, нас сейчас меньше всего беспокоит, какими мы будем в твоей легенде. Что бы ты ни написал – это твое право.

– Я не собираюсь очернять вас, – ответил, немного помолчал, Евсей, – но и обелять не стану.

– Нас сейчас заботит совсем другое. Мы… Мы стремились понять, что происходит.

Нельзя же просто смотреть, как медленно умирает город, принося своих детей в жертву. Наша беда… Наша вина в том, что мы все не верно поняли. Мы совершили ошибку… Как ты думаешь… Как вы думаете, – Шед повернул на миг голову в сторону лекаря, – нам удастся вымолить прощение у бога солнца, или теперь мы наказаны навеки вечные и обречены скитаться во тьме, вдали от света, в краю, где, на приграничье миров, властвуют лишь демоны да тени? Простит ли Он нас?

Караванщики переглянулись. Их лица помрачнели.

Всем смертным свойственно ошибаться. И смеяться над чужими ошибками – грех.

Особенно когда те и сами все понимают и стремятся исправить ее.

– Он милосерден, – промолвил Лигрен,вспоминая все, что происходило на его глазах.

И, все же, в душе лекаря не было полной уверенности. Ведь ничего подобного никогда прежде не случалось.

Господину ненавистен обряд жертвоприношения. Его беспокоит судьба Мати. Ему не нравится этот город. Не случайно же Он не желал входить в него. А ведь такого не было даже в том оазисе, который должен было стать второй Куфой…

– Не нам решать за Него, – Евсей на мгновение поджал губы. – Но лекарь прав – Он милосерден. Он прощал тех, кто, возможно, был большим грешником, чем вы. Он бог справедливости. Верьте и уповайте на это – милосердие и справедливость.

Время шло. А вокруг ничего не изменялось. И людям, искавшим объяснение происходившему, уже начало мерещиться всякое: а вдруг там, за лесной чертой, жизнь течет своим обычным размеренным чередом? Не случайно же никто из служителей, которых жрец города послал предупредить о скором приходе бога солнца и подготовить все к встрече, до сих пор не вернулся. Да, жертвенная поляна на самом краю оазиса и путь к ней от жилища людей был не близок, да, посланцам хозяев города так или иначе на своем пути пришлось бы отвечать на множество вопросов, останавливаясь и удлиняя нужное на дорогу время, и, все же… Все же разве им не следовало поторопиться, когда по всем срокам господин Шамаш уже давно должен был вернуться? Или время здесь, на поляне, и за ее пределами, текло по-разному? Или служителей нет, потому что они уже встречали повелителя небес, там, за гранью? И лишь они, стоявшие на этом проклятом богами месте, ничего об не знают…

"Зачем? – Лигрен терялся в догадках. – Зачем мы здесь? Или это испытание, через которое мы должны пройти, подтверждая свое право и дальше оставаться спутником бога солнца? Да, все небожители, даже самые милосердные, строги и жестки. Но Шамаш… Он всегда вел себя иначе. Во всяком случае, с нами. И Мати…" Стоило лекарь подумать о девушке, как его взгляд сам собой обратился на ее маленькую хрупкую фигурку, сжавшуюся в комок под защитой золотых волков. Сперва ему показалось, что Мати спит, что боги смилостивились над ней, послав покой забытья, но потом скорее почувствовал, чем увидел – нет, ей не было дано этой милости.

Караванщику было жаль девочку. Да, та виновата, сомнений нет. Хотя бы в том, что так упрямо стремилась избежать предопределенного. И то, что Мати еще не достигла возраста испытаний, было слабым утешением.

Лигрен беспокоился за нее. Она всегда казалась ему такой чувственной, ранимой.

Лекарю даже подумалось: "А что если она попытается покончить с жизнью, не видя в ней больше смысла?" – но потом, приглядевшись к ней, он понял, что хотя бы эти его страхи напрасны. От Мати веяло не слабостью, а решимостью, не беспомощностью, но злостью. Так, словно она видела виновных не в себе, а вокруг.