Изданные 23 апреля 1906 г. Основные законы подлежат изменению лишь по почину императорской власти (ст. 8). Этими законами, во-первых, устанавливается разделение верховного управления и законодательной власти. Первое принадлежит нераздельно императорской власти, сохранившей название «самодержавной». Вторая осуществляется в единении с Гос. Думой и Госуд. Советом (ст. 7 и 10). Далее подробно предусматривается порядок верховного управления и порядок издания временных правил в отсутствие Думы, когда она распущена. Меры, принятые в порядке верховного управления, подлежат ободрению Думы в течение двух месяцев со дня ее созыва. В основных законах повторяются те статьи из Учреждения Думы и Совета, почин в изменении коих принадлежит императорской власти исключительно. Такими статьями являются все, в коих устанавливаются границы прав Думы.

Одним из самых существенных ограничений законодательных прав Думы является полное равенство ее в делах законодательства с Государственным Советом. Дума лишена даже обычного преимущества нижней палаты над верхней в вопросах расходования народных средств, хотя и по Учреждению Думы рассмотрение и утверждение бюджета составляет законодательный акт, а не акт верховного управления, к которому относятся только чрезвычайные сверхсметные расходы, вызванные нуждами военного времени. В отсутствие Думы министерством постепенно открываются кредиты в прошлогодних размерах.

Собирая, распуская Думу, управляя страной без нее и без нее же издавая важнейшие акты, имеющие законодательное значение (Наказ землеустроительным комиссиям), правительство все же стоит все время лицом к лицу с народным представительством, около которого, как около оси, вращается его деятельность. И в этом глубокая разница с деятельностью правительства до японской войны. Независимое совершенно, среди безмолвного общества, едва подымавшего свой критический голос, оно не имело в своей деятельности даже и такого объединяющего момента, как борьба с Думою, и отдавалось стихийному произволу неожиданных случайностей. В непрерывном взаимодействии правительственной власти и народного представительства, крепнущего в борьбе с ее преобладанием, и заключается залог будущего развития государства и усвоения правительством культурных начал конституционной монархии.

Сказания иностранцев о Московском государстве

В отношениях западно-европейскаго мира к древней России есть две черты, по-видимому исключающия одна другую и однакож существовавшия рядом, благодаря особенным условиям, в которых находилась древняя Россия. С одной стороны, вследствие отчуждения между Западною Европою и Россией, продолжавшагося до самаго XVIII века, западно-европейское общество оставалось почти в совершенном неведении о положении и судьбах России; вследствие этого неведения в нем распространились и укоренились странныя представления об этой стране. В начале XVIII столетия русский резидент при одном из западно-европейских дворов, подыскивая деловых людей для Петра, жаловался на то, что эти люди боятся ехать в Россию, думая, что ехать туда – значит ехать «в край света», что эта страна «с Индиями граничит».[5] Между тем в то самое время, как в Западной Европе господствовали такия представления о России, ни одна европейская страна не была столько раз и так подробно описана путешественниками из Западной Европы, как отдаленная лесная Московия. Нетрудно найти некоторую связь между этими противоречащими явлениями: чем первобытнее и малоизвестнее для путешественника страна, в которую он попал, чем более представляет она новых для него особенностей, тем сильнее затрогивает она его любопытство и тем легче дается наблюдающему глазу. Но не один простой интерес дикой, неведомой страны, с которым описывают Новую Голландию или центральную Африку, привлекал внимание западно-европейских путешественников к Московскому государству: в их описаниях сказывается иногда другой, высший интерес, руководивший их наблюдениями; у немногих из них, но зато наиболее безпристрастных и основательных, изредка встречаются намеки на то, что они чувствовали в древне-русском обществе под его азиатской формой присутствие начал, родственных с теми, которыми жила Западная Европа, и среди множества явлений, неприятно поражавших европейца, умели подметить и такия, к которым после строгой оценки не могли не отнестись с сочувствием.

Разсмотрим качества того материала, который представляют записки этих путешественников о Московском государстве. Какой интерес могут представить для изучения отечественной истории заметки иностранца о чужой для него стране, о чужом народе? Чем шире развивается народная жизнь, тем доступнее становится она для изучения, оставляя более следов после себя; вместе с тем, в такой же мере развивается народное самосознание, выражаясь в известных органах. Так с двух сторон являются обильные и притом свои источники для историческаго изучения. Тогда заметки заезжаго иностранца, более или менее беглыя и поверхностныя, могут быть любопытны, но и только. Совсем другое значение получают они, когда относятся к более ранним эпохам истории народа, когда застают его на той ступени развития, на какой стояло, например, Московское государство в XV–XVII веках. Известно, как трудно развивается и в человеке, и в народе способность оглядки на себя, на пройденное и сделанное, как вообще трудно отрешиться на время от окружающаго, стать в стороне от него, чтобы окинуть его спокойным взглядом посторонняго наблюдателя. Много говорят о русской привычке думать и действовать толпой, миром: правда ли это и, если правда, составляет ли это постоянную, или временную особенность национальнаго характера, – все равно: и в том, и в другом случае это условие очень неблагоприятствует появлению в обществе людей, которые «приходят на житейский рынок не для купли и продажи, а для того, чтобы посмотреть, как другие продают и покупают». Мы знаем также, как много помогает обсуждению себя и своего положения возможность сравнения, возможность видеть, как живут и действуют другие. Наконец, для того, чтобы возникла в обществе потребность обсудить свое прошедшее и настоящее, разобраться в груде всего, что сделано в продолжение веков, надобно, чтобы эта груда достигла значительных размеров и само общество имело настолько спокойствия и устоя, чтоб можно было приняться за такую разборку. Ни того, ни другого, ни третьяго не имели наши предки XV–XVII веках: в своих лесах, окруженные враждебными соседями, разобщенные с другими народами, они были слишком заняты, чтобы иметь возможность и охоту приняться за подобную разборку.[6] Такия эпохи не благоприятствуют появлению литературных памятников, которые изображали бы с некоторой полнотой обычное течение народной жизни, и тут особенно дорого может быть слово иностранца, наблюдению котораго доступно преимущественно это обычное течение жизни; а в древней России именно эта сторона должна была резко броситься в глаза западному европейцу, представляя во всем любопытныя для него, оригинальныя черты. В этом отношении иностранныя известия могут быть очень важным материалом для изучения прошедшей жизни народа. Будничная обстановка жизни, повседневныя явления, мимо которых без внимания проходили современники, привыкшие к ним, прежде всего останавливали на себе внимание чужого наблюдателя; незнакомый или мало знакомый с историей народа, чуждый ему по понятиям и привычкам, иностранец не мог дать вернаго объяснения многих явлений русской жизни, часто не мог даже безпристрастно оценить их; но описать их, выставить наиболее заметныя черты, наконец, высказать непосредственное впечатление, производимое ими на непривыкшаго к ним человека, он мог лучше и полнее, нежели люди, которые пригляделись к подобным явлениям и смотрели на них со своей домашней, условной точки зрения. С этой стороны записки иностранца могут служить важным дополнением к отечественным историческим памятникам.