А сама Москва под конец войны стала выглядеть неважно. Пожары не способствовали ее украшению. В ней давно не красили дома, не мостили улицы, не сажали цветы и деревья. На Чистопрудном бульваре трава была вытоптана, а сам пруд превратился в грязную лужу. Пришла в запустение и площадь у Белорусского вокзала, а мостовая в Кривом переулке, это между улицей Разина (Варварка) и Мокринским переулком, пришла в такое состояние, что в ее выбоинах и ямах ежедневно застревали машины. Надо было очистить пруд, привести в порядок площадь у вокзала, убрать с нее трамвайный круг, разбить сквер и вообще сделать очень много нужных и неотложных дел.

В домах, например, прохудились и текли крыши, развалились подъезды. Некоторые из них были так изуродованы, что нельзя было ни войти в дом, ни выйти из него. Во флигеле дома 10 по Конюшковской улице упразднили крыльцо (на дрова, наверное, растащили) и теперь, чтобы выйти на улицу, жильцам приходилось прыгать на землю чуть ли не с двухметровой высоты. Необходимо было восстановить подоконники, двери, рамы, которые в холодные зимы жители города выломали и сожгли.

И снова вспомнилась поговорка: «Москва не сразу строилась». Настало время собирать камни, мусор и грязь. Надо было начинать новую жизнь. И начали. Постепенно, но стало возвращаться прошлое.

Со временем исчезли такие приметы военных лет, как скелеты разбомбленных домов и кладбища военной техники. Одно такое кладбище находилось в районе станции Ховрино. Там лежали горы разбитых истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков.

В начале 1946 года открылись после ремонта Сандуновские бани, заработали в городе шестьдесят чайных. В новой чайной на Добрынинской (Серпуховской) площади стала подаваться традиционная «пара чая» – один большой чайник с кипятком и маленький – с заваркой. Летом были сняты трамвайные рельсы в Охотном Ряду.

В городе появились булочные, работавшие круглосуточно и продававшие хлеб без карточек. Такими стали булочные в доме 30 на Кировской (Мясницкой) улице, в доме 2 на Малой Бронной, а в доме 6 на улице Горького (Тверской) открылся большой хлебный магазин, который тоже продавал хлеб без карточек.

Уже в 1945 году на кондитерской фабрике «Большевик» запустили в работу аппарат по расфасовке и укладке печенья «Бисквит», а на фабрике имени Бабаева впервые в стране стали делать для шоколада пластмассовые формочки взамен металлических; была возобновлена и механическая укладка конфет в коробки. Фабрика «Рот Фронт» стала выпускать шоколад «27 лет Октября», «Гимн» и «Дирижабль», а также шоколадные конфеты «в завертке»: «Мишка-сибиряк», «Красная Москва» и «Золотая нива».

Конфеты имели и другие интересные названия: «Броненосец Потемкин», «Мистер Твистер», «Коломбина», «Эсмеральда», «Ковер-самолет», «Наше строительство», «Тачанка», «Шалость». Торты назывались: «Мокко», «Дипломат», «Зандт», «Манон», «Миньон», «Баумкухен», «Отелло» и «Калач». «Отелло» был шоколадный, как мавр, а «Калач» из безе – круглый, белый и пышный. Такой могла бы стать Дездемона, проживи она подольше.

Пирожные назывались: буше, тарталетки, меренги, трубочки, муфточки, кольца, картошка обсыпная и глазированная. Появились пирожные «Наполеон», «Эклер» и «Шу».

Вообще в послевоенные годы разнообразие названий конфет, бисквитов, восточных сладостей и прочих кондитерских премудростей могло удивить любого. Другое дело, что не все они, не везде и не всегда появлялись в продаже. Разве что в каком-нибудь привилегированном буфете можно было отведать такие восточные сладости, как «Хилами», «Парварда», «Грильяж сабирабатский», «Ногул кинзовый», «Шакер пендыр» мятный, ванильный, имбирный или лимонный, «Бадам аби набад», жареный мак с медом, «Гязь исфаганская», абрикосовая косточка в сахаре или соленое урюковое ядро.

В 1945–1946 годах с предприятий пищевой промышленности города исчезли суррогаты и была введена довоенная рецептура продуктов, установлена минимальная жирность молока – 3,2 процента. Сахарин, дульцин и прочие искусственные «сладости» ушли в прошлое. В рекламе кондитерских изделий и мороженого особо подчеркивалось, что приготовлены они «на чистом сахаре».

Возвращение к мирной жизни означало и возвращение к порядкам мирного времени.

Знаменитая аптека № 1 на Никольской (бывшая Феррейна) до войны сверкала огнями люстр, красным деревом и зеркалами. Ее украшали китайские вазы и металлические скульптуры-светильники. На лестнице, между первым и вторым этажами, стояла скульптура Ленина с вытянутой рукой, у подножия которой всегда лежали цветы. Аптека на своей «фабрике медикаментов» готовила лекарства на всю Москву. В ней постоянно находились врач и медсестра, готовые оказать помощь. Кроме того, имелись глазной кабинет и отдел парфюмерии. «Во время войны, – вспоминает работавшая в ней в те годы Ольга Григорьевна Озерова, – работы у аптеки было так много, что приходилось трудиться по ночам. За три рабочие ночи можно было заработать 20 рублей и купить на них туфли». По окончании войны аптека постепенно вернулась к условиям мирной жизни, однако после ремонта, проведенного в конце сороковых годов, в ней не стало парфюмерного отдела и глазного кабинета, однако дежурства медсестер продолжались.

Теперь, после войны, повысились требования к работникам торговли. В магазинах появились «бригады отличного обслуживания». «Культурное» обслуживание покупателей стало навязчивой идеей некоторых руководителей торговли, а газеты и общественность повели охоту на грубых продавцов.

Работник Московского городского комитета партии Романычев как-то стал свидетелем сценки, произошедшей в табачном магазине: покупатель потребовал папиросы «Звездочка», а продавец заявил ему, что этих папирос в продаже нет, кончились. Тогда покупатель возмутился: «Как же нет, если они на витрине выставлены!», на что получил ответ: «Я, гражданин, из-за вас витрину ломать не буду».

«Вот вам и культурное обслуживание покупателей! – с досадой сказал по этому поводу Романычев на совещании в Горторге. – А ведь сейчас, как никогда, встает вопрос повышения деловой и политической квалификации продавцов… Были случаи, – понизив голос продолжал он, – когда люди, окончившие Плехановский институт, не могли ответить ни на один политический вопрос».

Работника горкома такое положение не могло не беспокоить. Мало того, что продавцы грубы, нечисты на руку, так еще и политически неграмотные. Более того: чем неграмотнее, тем грубее. С продавцами проводили политзанятия, им читали лекции на темы: «Ленин и Сталин в борьбе за партийность в марксистской философии», «Влияние коммунистического манифеста на развитие марксистского движения в России», «Ленин и Сталин о коммунистическом воспитании», «Борьба за единую демократическую Германию» и даже «Низкопоклонство перед Западом в советском литературоведении». (В стране шла борьба с космополитизмом.) Однако ничего на них не действовало, а самые несознательные продавщицы готовы были чистить картошку, лишь бы лекцию не слушать.

В начале 1948 года в некоторых продовольственных магазинах стали проводиться покупательские конференции. На них приглашались покупатели, прикрепленные к магазину. Те, конечно, не хотели портить отношения с работниками прилавка, так как зависели от них, и поэтому, как правило, хвалили продавцов и директора. Правда, кое-какая критика на страницы протоколов конференций все-таки просачивалась.

Люди требовали не навязывать им принудительный ассортимент товаров (к свежей треске, например, добавлять не совсем свежую селедку), просили вывешивать в магазине объявления о сроках действия талонов на получение продуктов, возмущались тем, что фасоль в магазине очень «мусорная» и т. д. А один невезучий старичок как-то сказал на одной из конференций: «Иногда придешь в магазин, а продуктов нет. Продавцы говорят: „Подождите, обещали привезти“. И вот ждешь, ждешь – ничего нет. Только уйдешь, а оказывается, привезли».

В магазинах, торгующих рыбой и мясом, в конце дня, когда москвичи шли с работы, прилавки пустели. Оказывается, директора не любили в конце дня выдавать продавцам под отчет продукты. Почему? Потому что продавцы, вместо того чтобы пустить их в продажу, могли взять да и продать их на рынке втридорога. Директоров, конечно, можно понять, но покупателям от этого не легче. Бывало, что соленые огурцы возьмут да пропадут из продажи. Почему? Да потому, что те же директора магазинов не желают с ними связываться: уж в очень больших бочках их завозили с базы. Некому в магазине такие бочки двигать. Работали-то в магазинах в основном женщины да инвалиды. Не любили по той же причине продавцы торговать молоком в бидонах. Большими и тяжелыми были эти бидоны. Весили они вместе с молоком сорок пять килограммов. Куда спокойнее и легче было торговать «лежкоспособными» товарами, такими, как крупа, сахар, конфеты. «Нележкоспособными» же, скоропортящимися, старались больше торговать перед праздниками, когда их расхватывают.