И Колесов рассказал коридорному причину, заставившую его прибыть в Москву.

— Те-кс! — протянул служитель и, вынув из кармана серебряные часы, посмотрел на них, потом послушал.

— Остановились! А на ваших сколько-с? Колесов вынул золотые недорогие часы.

— Ровно десять.

— Так-с! А что намерены делать сегодня?

— Отдохну с полчасика, а потом куда-нибудь пройдусь, Москвой полюбуюсь.

— Доброе дело-с!

Коридорный скрылся, а Колесов, напившись чаю, оделся, запер дверь, ключ от номера взял с собой и пошел по Москве. Побывал в Кремле, проехался по интересовавшей его конке и, не зная Москвы, пообедал в каком-то скверном трактире на Сретенке, где содрали с него втридорога, а затем пешком отправился домой, спрашивая каждого дворника, как пройти на Дьяковку.

Трактир низшего разбора был переполнен посетителями. В отдельной комнатке, за стенкой которой гремел, свистя и пыхтя, как паровик, расстроенный оркестрион, сидели за столом две женщины; одной, по-видимому еврейке, на вид было лет за пятьдесят. Другая была еще молоденькая девушка, строгая блондинка, с роскошной косой и с карими, глубокими глазами — Гретхен, да и только. Но если попристальнее вглядеться в эту Гретхен, что-то недоброе просвечивало в ее глазах, и ее роскошная белизна лица с легким румянцем оказывалась искусственно наведенной. Обе были одеты безукоризненно. На руках молодой сверкали браслеты и кольца. На столе перед ними стояла полбутылка коньяку и сахар с лимоном.

— Да! Сенька все дело испортил своим дурацким кашлем! — говорила блондинка.

— Испортил? Как же?

— Да так: сидели мы во втором классе. Подходящего сюжету не было. Вдруг в Клину ввалился толстый-претолстый купчина, порядком выпивши. Сенька сел с ним рядом, тут я подошла. Толстяк был пьян и, как только сел, начал храпеть, отвалившись на стенку дивана. Сенька мне мигнул, мы поменялись местами, я села рядом с купчиной, а Сенька, чтоб скрыть работу от публики, заслонил купца и полез будто бы за вещами на полочку, а я тем временем в ширмоху за лопатошником[1] [1 В карман за бумажником]… В эту самую минуту Сенька и закашлялся. Мощи[2] [2 Спящий пассажир] проснулись, и не выгорело! Из-за дурацкого кашля напрасно вся работа пропала.

— Стоит с Сенькой ездить! То ли дело Лейба!

— Лейба? Толст очень, ожирел, да и работой нечист! На выставке и то попался из-за красненькой!

Блондинка замолчала, налила по рюмке коньяку, выпила и заговорила:

— Выручи, Марья Дмитриевна, сделай милость, дай рубликов пятьдесят, работы никакой, ехать в дорогу не с кем, с Сенькой поругалась, поляк сгорел[1] [1 Арестован]. Милька…

— Здесь работай!

— Работы никакой. Сашка номерной давеча мигал что-то из двери, когда мы ехали, — да напрасно, кажись!

— Не напрасно-с, Александра Кирилловна, дело есть!

— Сашка, легок на помине! — воскликнули обе.

— Как черт на овине, — раскланиваясь, проговорил знакомый уже нам коридорный, прислуживавший Колесову.

— У вас? — заговорила блондинка.

— У нас! Попотчуйте коньячком-то!

— Пей! — Еврейка налила ему рюмку, которую он и проглотил.

— Богатый?

— На катеньку есть.

— Мелочь! А впрочем, на голодный зуб и то годится.

— Так идет? — спросила еврейка.

— Так точно-с! — ответил Сашка. — Четвертную им, четвертную мне, четвертную хозяину и четвертную за хлопоты…

— За какие хлопоты? — полюбопытствовала еврейка.

— А когда за работу? — спросила Сашку блондинка, не отвечая на вопрос соседки.

— Сегодня, сиди здесь пока, а потом я забегу и скажу, что делать. Затем прощайте, скоро буду!

Сашка пожал руки обеим женщинам и ушел.

Колесов явился домой через полчаса после того, как коридорный Сашка возвратился из трактира. Он потребовал самовар, а за чаем Сашка предложил ему познакомиться с некоторой молодой особой, крайне интересной, на что тот согласился, и через самое короткое время известная читателю блондинка уже была в гостях у Колесова, которого она успела положительно очаровать. К двенадцати часам ночи Колесов, одурманенный пивом, настоянным на окурках сигар, так часто употребляемым в разных трущобах для приведения в бесчувствие жертв, лежал на кровати одетый, погрузясь в глубокий искусственный сон, навеянный дурманом…

— Барин, а барин! Вставать пора! Барин! Двенадцатый час!.. — кричал поутру коридорный, стуча в дверь номера, где спал Колесов. Но тот не откликался.

Колесов проснулся поздно.

«Посмотрим, который теперь час!» — подумал Колесов, ища в кармане жилета часы и не находя их…

«Не украла ли их вчерашняя гостья?» — мелькнуло у него в уме. Он инстинктивно схватился за бумажник, раскрыл его: денег не было ни копейки.

— Коридорный, коридорный! — закричал он, отворяя дверь.

— Самоварчик? Сию минуту, подаю-с! — ответил Сашка, являясь в номер Колесова.

— Обокрали! Слышишь! Обокрали меня! Деньги, часы… Что мне делать? Ведь это мое последнее достояние! — со слезами на глазах умолял Колесов.

— Кого обокрали, помилуйте?

— Меня, меня! бумажник, часы…

— Где-с?

— Здесь, ночью…

— Это гостья ваша, наверно. Никто и не видал, когда она ушла…

— Кто же она, пошлите за полицией, задержать ее! Ведь ты рекомендовал! — метался Колесов.

— Меня и не изволите мешать! Рекомендовал! Приведете там, да на служащих валить! Ишь ты, за полицией… Вы и номеров не извольте срамить!.. А лучше убирайтесь отсюда подобру-поздорову, пока целы, — дерзко ответил коридорный и хлопнул дверью…

II

В знакомом же нам трактире, только в черной половине его, сидел небритый, грязный субъект. Было семь часов вечера.

В это время в трактир вошел Колесов, с чемоданом в руке, и поместился за одним из соседних столиков.

«Ага, приезжий! Попросить разве на ночлег», — мелькнуло в голове субъекта. Он подошел к столу, который занял Колесов.

— Позвольте к вам на минутку присесть! — обратился он к Колесову.

— О, с удовольствием, рад буду! — ответил последний.

Подали чай, за которым Колесов рассказал субъекту свое горе, как его обокрали и как, наконец, попросили удалиться из номеров.