– Надо, – заверил друга Максим, – да я тебе и бабок дам, три сотни баксов.

У Максима полной уверенности не было, что микроплазму и трихомониаз он поймал именно на этой Маринке, но по всем подсчетам и вычислением все больше сходилось именно на ней.

Маринка, которая вообще то была Кирой Мориц, работала в туристическом агентстве, и жила в Купчино на Бэла-Куна.

– У нее собачка есть болонка пекинская, она с ней выходит утром и вечером.

– Лучше утром, потому как вечером мы работаем, – сказал Ким.

– Утром ей к десяти в ее турфирму, так что она с собакой выходит погулять в пол-девятого плюс или минус пять минут, мне еще, когда она у меня оставалась ночевать, из-за этой пекинской дряни приходилось ни свет ни заря эту Маринку к ней на Бэла-Куна отвозить, чтобы собаку выгулять.

– Ну и хорошо, – сказал Ким, – утром в восемь двадцать займем позицию…

Во вторник оба остались ночевать в клубе, и с утреца на машине Максима поехали в Купчино. В семь тридцать город пустой, за пол-часа с Черной Речки до Бэлы – Куна доехали.

Встали припарковались неподалеку, так чтобы через лобовое наблюдать за парадным.

Ждали минут двадцать. Курили, болтали о всякой чепухе.

– Вот она, – Тушников толкнул приятеля в бок.

Стройная худенькая девушка в спортивной куртке вышла из подъезда, держа под мышкой коричневого волосатого песика, и подойдя к газону, опустила животное на жухлую осеннюю траву.

– Народу здесь утром много ходит, – сказал Ким, – да и светло уже в пол-девятого.

– Ты что? Отказываешься? – нервно спросил Максим.

– Да нет, не отказываюсь, – ответил Ким, – просто денег триста это маловато, накинуть бы.

Потом Ким вышел из машины и зашел в Маринкино парадное.

Потом вернулся обратно, сел рядом.

– Можно в лифте, – сказал Ким, – когда наверх назад поедет, можно там.

– Ты мастер, тебе виднее, – сказал Максим.

– Ты еще вот что, – сказал Ким, – как ее бить, очень сильно, чтобы травму нанести, или просто так, напугать?

– Чтобы травму, – сказал Максим.

Через неделю Тушников решил ей позвонить, проверить, не думает ли она чего лишнего?

– Кира? Это я Максим, помнишь меня? Чего давно не звонила? Куда пропала? Может пересечемся?

На том конце трубки послышались только невнятные тихие бормотания.

– Я не могу, – лепетала Маринка, у меня такое несчастье, на меня в лифте напали, мне челюсть сломали, я даже говорить не могу…

– Ну, а ты в милицию-то заявляла? – поинтересовался Максим.

– А что милиция? – ответила Маринка…

А Зураб Ахметович снова принимал гостей.

На этот раз к нему на дачу Лагутин привез с собою двоих питерских. Бизнесмена Гришу Золотникова и шоумэна Максима Тушникова.

Максим так готовился к поездке, так готовился!

Тушников вообще всегда, с самого детства буквально понимал старинную народную поговорку про то, что встречают по одежке, а провожают по уму. Поэтому для того, чтобы произвести на новых московских патронов самое-самое благоприятное впечатление, он выклянчил на прокат у борца Валида Бароева его часы – "tissot" и перед поездкой целый день провел в обувных бутиках на Владимирском, где за восемнадцать тысяч рублей купил себе более-менее сносные туфли, которые выглядели не как у освободившихся с зоны модников, что едва попадя на волю, тут же хотели бы одеться-обуться так, чтобы девочки им сразу начали давать, ну и в соответствии со своими тюремными представлениями о высокой моде, и покупали – черные остроносые на каблуке под черную замшу или вообще – лаковые. А вот Максимка, тот не промах – высмотрел для себя темно-зеленые с рельефной фактурой, чуть ли не змеиной или крокодильей кожи. Про такие не скажешь, что фуфло! Вобщем, самое главное – часы и обувь, а остальное можно было не так замысловато выдумывать. Джинсики фирменный ливайс пакистанского производства (потому как в самой Америке уже не шьют, и в Техасе и в Алабаме носят пошитое в Мексике), рубашку непременно белую, поверх черной футболки, и черный свободный пиджачок.

– Вы бы сняли пиджачок, гражданин начальничОк…

В общем, Максим потом все же понял, как глупо он бы выглядел в глазах Зураба Ахметовича, узнай тот про взятые напрокат – на пронос часы.

Это как если оказавшись в обществе миллионеров, хвастливо заявить, что у тебя иномарка, подразумевая под оной свой десятилетний "фольксваген", тогда как твои виз-а-ви приехали на вечеринку в "пульманах" Мерседес, в майбахах и на Феррари…

Ладно…

Увидав, какие часы у Зураба Ахметовича, Максим поспешил поглубже спрятать кисть правой руки в рукаве своего черного сиротского пиджачка и даже для верности подтянул манжету рубашки, чтобы не позориться.

Отношение всей группы лиц к Максиму было подчеркнуто равнодушное. Он здесь вроде бы был как бы выше ранга слуги, но был явно ниже всех остальных участников встречи. И даже Гриша Золотников с которым то уж в Питере они были "на ты" и водку сколько раз пили вместе, а вот тут, при Зурабе Ахметовиче и при Лагутине Гришу как подменили, с теми он был подчеркнуто расслаблен, как свой среди своих, а с Максимом держался как бы от городясь от него заборчиком высокомерного отчуждения.

И Максима хоть и не послали на кухню, чтоб его там накормили и чтобы ждал, когда позовут, ему хоть и позволили перемещаться по дому вместе с Лагутиным и Гришей, но в разговор его не вовлекали, вопросов ему не задавали и вообще всем своим видом каждый давал Тушникову понять, что его мнение тут мало кого волнует.

Максим сперва переживал такое свое статус-кво, а потом вдруг расслабился и стал просто с любопытством разглядывать убранство дома.

А тут было на что поглядеть.

Холл, в который их сперва провели имел высоту во все три этажа дворца-коттеджа и венчался прозрачной крышей, сложенной шалашиком. По светлым стенам холла, имитировавшим розовый армянский туф, на высоте примерно второго этажа, расположился ряд оригинальных светильников, представленных в виде высовывающихся из стен голых мускулистых, отлитых из бронзы рук, держащих бронзовые факелы, над которыми трепетали натуральные языки пламени. Максим долго глядел на эти светильники, все гадая, настоящий в них огонь, или это плазменная голограмма?

Однако в огромном камине, сложенном мрамором и габбро, пламя горело совершенно натуральное. От него даже в огромном пространстве холла чувствовалось, как веет и тянет теплым инфра-красным…

Над камином висели какие-то восточные кривые сабли, ятаганы и страшно-древние алебарды, какие Тушников видал в детстве в рыцарском зале Эрмитажа.

Когда их из холла, где у камина, в виде, вероятно, величайшего исключения, хозяин на европейский манер угощал гостей выпивкой, всех потом провели в кабинет (который, как потом оказалось, был не единственным в доме, а был этаким парадным кабинетом для переговоров), в общем, когда Зураб Ахметович вел их из холла в кабинет, Максим подивился и внутреннему ботаническому саду с декоративным бассейном, в котором, как он успел заметить, среди цветущих плавающих лилий плавала и живая рыбка. Да не одна, а много, и все в очень красивых золотых чешуйчатых блестках.

А меж ветками диковинных тропических деревьев и лиан, порхали натуральные вольные в своих полетах попугайчики и канарейки, оглашая пространство сада истинно райским щебетом.

В кабинете им подали кофе.

И Максиму тоже подали, хотя его и усадили немного поодаль от остальных господ.

Максимка расслабился, сознание его отвлеклось от болтовни Зураба Ахметовича с его гостями, Тушников вдруг рассеянно отвлекся от слежения за ходом беседы, и он вдруг задумался о смысле своей жизни. Вернее не о смысле и не о цели, с этим у Максима была полная ясность – чего мудрить и выдумывать, как какие-нибудь там Кант или Достоевский, что десятилетиями выискивали какой-то свой огромный смысл, явно не умещавшийся в элементарно малом объеме человеческой жизни… Тушников твердо для себя знал, что истинный смысл бытия – это много денег и в следствии – много всего того, что эти деньги дают, то есть – машин, домов, квартир, плазменных телевизоров и домашних кинотеатров, автомобилей, девушек, девушек, девушек…