Смбат не знал – смеяться ему, сердиться или отправить его в дом умалишенных. Между тем Аршак все более и более наглел. Он требовал, чтобы его невесту немедля освободили из тюрьмы. Зинаида там с ума сойдет. Она такая нежная, такое доброе сердце у нее. Ах, Зина, Зина!..

– Мерзавец! – не смог сдержаться Смбат. – Вот отродье нашего времени! Ты – порождение современного хаоса! Эта Зина не арестована, но ты больше ее не увидишь…

Аршак обрадовался, что его возлюбленная на свободе. Но почему же он ее не увидит? Кто может ему помешать2-Он ни от кого не зависит, ни от кого – вот его ответ!

– Я – свободный гражданин… Прошли те времена, когда старшие и сильные порабощали младших и слабых. Не думай, что если мы живем в Азии, так вам все позволено. Теперь эпоха личной свободы, конец девятнадцатого века, понимаешь – fin de siecle*.

– Fin de siecle! – повторил Смбат с горькой усмешкой. – Жаль, что этот fin de siecle будет и концом твоей жизни и ты не доживешь до двадцатого века. Посмотрел бы ты на себя в зеркало! Неужели ты не видишь, что буквально разлагаешься, гниешь заживо? Неужели ты не знаешь этого, несчастный?

– Ничуть не гнию. Ты думаешь, что тот и здоров, у кого толстое брюхо и красные щеки? Извини, в наш нервный век тонкие и развитые люди всегда кажутся бледными. А что до моей болезни, так это дело обычное. Ты лучше скажи – какой аристократ в наше время свободен от нее?

Аршак говорил так увлеченно и так серьезно, что вызвал у брата невольную улыбку. Но кровь снова ударила Смбату в голову, и он крикнул:

– Замолчи, бесстыдник! Замолчи, пока я не вышел из себя!

Прибежала вдова Воскехат и, став между сыновьями, вступилась за Аршака. Ей показалось, что Смбат собирается бить брата.

– Нашел время для наставлений! – голосила она, обнимая одной рукой Аршака. – Дитя мое не успело даже отдохнуть, он, наверное, голоден.

– Ах, мама! – воскликнул Смбат с глубокой укоризной. – Вот ты-то и портишь его! Нельзя так баловать. Не понимаю, что эта за материнская любовь!..

– Я и тебя так же любила, сынок, – вздохнула вдова, – но уже двенадцать лет, как тебя оторвали от меня, отослали на чужбину. Пусть, говорили, растет вдали от испорченных товарищей, пусть поживет среди порядочных людей… Отдал отец тебя в Москве к Багатуровым. Только на два месяца в году показывался ты у нас, а там опять уезжал, оставляя меня в слезах. Берегла я тебя как зеницу ока, но как ты уехал, стала искать утешения в Микаэле, а потом в Аршаке. Хорошо воспитала тебя, нечего сказать, среди хороших людей ты жил. Отняли у родителей, отвратили от веры предков. Тебя потеряла, что мне оставалось, как не полюбить оставшихся детей? Аршак, дитя мое, делай, что душе угодно, но опасайся примера брата. Горе мне и стыд могиле твоего отца, если и ты пойдешь дорогой брата. Ты еще в силах исправиться, а Смбат – нет. Вижу теперь, что он не может спастись, – в этом вся беда.

И старуха расплакалась, уронив голову на плечо младшего сына.

Смбат молча вышел. Он не возражал, чувствуя долю правды в словах матери и непоправимость своей ошибки.

На другой день рано утром Смбат уехал на промысла. Микаэла он застал уже на ногах, только голова у него была забинтована.

– Поедем в город, – предложил Смбат.

Микаэл поморщился. Ему не хотелось перебираться. Но какой смысл оставаться? Шушаник больше не показывалась. Утром и вечером тщетно искал он глазами девушку; обед и чай теперь подавала мадам Анна, мать Шушаник.

Оставаться под чужим кровом было уже неудобно: хотя квартира принадлежала Суляну, но за Микаэл ом ухаживала семья Заргарянов.

Перед отъездом Микаэл зашел к паралитику, осведомился об его здоровье, поблагодарил всех за заботливый уход; когда очередь дошла до Шушаник, бледное лицо Микаэла помрачнело.

– А ведь вы меня спасли от смерти, – обратился он к ней неуверенно, пожимая ее руку.

То было властное веление сердца, которому он не мог противиться.

Из города он послал подарки Заргарянам, не забыв детей и паралитика. Для Шушаник Микаэл выбрал золотое колье с брильянтами. И чтобы девушка не могла отказаться от подарка, послал его от имени Воскехат.

– Теперь тебе придется помогать мне и в городе, – обратился как-то Смбат к Микаэлу. – Предстоит пуск завода, а мне одному не справиться с делами.

– С удовольствием, – ответил Микаэл после некоторой паузы, – но я просил бы перевести Суляна в город, а меня назначить управляющим промыслами.

Микаэл, который прежде и двух часов не мог спокойно высидеть на промыслах, теперь собирался жить там. Причина была слишком понятна для Смбата.

– Ладно, поступай как хочешь.

В тот же день Микаэл совсем перебрался на промысла. Неприятности продолжали сыпаться одна за другой. Смбат с женой почти ежедневно ссорился по всякому поводу.

Был канун пасхи. Воскехат, сидя у окна, смотрела на улицу. Доносился праздничный звон колоколов ближайшей церкви. Эти звуки навевали на старуху беспредельную тоску. Сегодня она в первый раз должна была сесть за праздничный стол без мужа, но не это печалило ее. Она видела, как все спешили в церковь, и горестно вздыхала, подымая глаза, покачивая головой. Родители, держа за руки детей, дедушки и бабушки с внучатами радостно шли в церковь, лишь одна Воскехат лишена такого счастья. За что, господи, за что, разве она не бабушка, разве у нее нет внуков?

Вдруг Воскехат нахмурилась и придвинулась к оконному стеклу. Мадам Марта, в пышной шляпе, два длинных пера которой тряслись, как драгунские султаны, проходила с каким-то элегантным молодым человеком, весело болтая и кокетливо щурясь.

Эта сцена не понравилась вдове. Она внимательно проследила за дочерью. Марта остановилась, молодой человек крепко пожал ей руку, загадочно улыбаясь. Они расстались, и Марта, кокетливо подбирая платье, чтоб показать вышитую гладью нижнюю шелковую юбку, перешла улицу. Несколько минут спустя открылась дверь, и она появилась на пороге, расфуфыренная яркая, как расцветшее гранатовое дерево.