Микаэл уже забыл о своем неприятном столкновении и не переставая шептался с примадонной. За картами он не раз вспоминал усики мадам Ануш Гуламян, но теперь, сидя подле певицы, совершенно забыл об Ануш. Кровь Микаэла кипела, зажигая в сердце сладкую тревогу. Он не сводил страстных взглядов с пышной груди певицы, с ее белоснежной шеи. Временами ему казалось, вот-вот он обнимет эту шею и крепко прижмет к губам, но его сдерживали устремленные со всех сторон завистливые взгляды, в особенности – взгляд Смбата, тоже пылавший страстью к певице.

Первый бокал шампанского был выпит за примадонну, но на этот раз не как за «царицу искусства», а как за «прекраснейшую». Все шумно поднялись, за исключением Смбата, все еще соблюдавшего траурный этикет. Кязим-бек подошел к «несравненному созданию» и попросил разрешения приложиться к ее «эфирному» плечику. Пример оказался заразительным – все поочередно облобызали соблазнительное плечо красотки. Не тронулся с места один Смбат, и это не ускользнуло от зоркого взгляда певицы.

– Кажется, господин Алимян слишком поглощен своей визави, – заметила она смеясь.

Визави оказалась одной из хористок, на которую Смбат до этого ни разу не взглянул.

«Будущий Барнай» порядком уже подвыпил и со слезами посвящал сидевшего рядом офицера в душевные муки служителей искусства. Напились также Мелкон и Мовсес. Папаша, улучив удобный момент, взял стул и подсел к певице. Поднялся общий хохот.

– Тронулся Папаша! Папаша теряет над собой власть! – раздалось отовсюду.

Певица, уже слышавшая о богатстве бывшего повара, одарила его очаровательной улыбкой.

Гриша что-то шепнул примадонне, подливая ей шампанского.

– Господа! – воскликнула певица, поднимая бокал. – Там, где веселье, нет места раздорам.

– Внимание, внимание! Сама богиня вещает, – раздался голос Гриши.

– Я пью за здоровье Микаэла Марковича и Мелкона Амбарцумовича и прошу их поцеловаться в знак примирения.

– Целоваться, обязательно целоваться, ура! – слышались дружные возгласы.

Часть гостей окружила Микаэла, другая – Мелкона; подталкивая друг к другу, их заставили поцеловаться. Примирение воодушевило всех. Теперь уже можно было продолжать пиршество без всякого стеснения. Смбат возмущенно наблюдал сцену примирения. Значит, в этом кругу слово не имеет цены. Неужели чувство чести незнакомо этим людям до того, что они способны обниматься через час после нанесенных друг другу тяжких оскорблений?

Микаэл также терял самообладание – актриса обворожила его своими недвусмысленными улыбками и обольстительным голосом. Время от времени он осторожно пожимал локоть соседки, не встречая заметного сопротивления.

– Когда ваш бенефис? – спросил он, наконец.

– В ближайшее воскресенье.

– Могу я надеяться, что в этот день вы пообедаете со мной?

– С удовольствием.

– И поужинаете?

– Этого обещать не могу. Все зависит от публики. Быть может, меня пригласят со всей труппой.

– Вы разрешите мне теперь же исполнить один приятный долг?

– Что вы хотите этим сказать?

– Вот что! – ответил Микаэл и, сняв брильянтовое кольцо, попросил у певицы разрешения надеть его на палец.

Красотка взглянула на искрящийся брильянт и прикинулась смущенной.

Нет, нет, подношения она обычно принимает в храме искусства. Но, ах, какой чудесный камень, какая отделка! О нет, она не примет! Что скажет Смбат Маркович?

– Посмотрите, как он глядит на нас…

Самолюбие Микаэла было задето. Ведь он человек самостоятельный, и брат не имеет никакой власти над ним. Он нарочно, в кругу товарищей, подносит ей кольцо, чтобы доказать свою полную независимость. Друзьям он уже сообщил о контрзавещании. Было решено завтра же в последний раз предложить Смбату добровольно признать законность этого завещания, иначе дело поступит в суд.

– Помогите мне, Гриша, – обратился Микаэл к товарищу.

– Простите, Елена Анастасьевна, – сказал Гриша, пытаясь надеть кольцо на указательный пальчик певицы. – Мы – грубые кавказцы. Когда слово не действует, прибегаем к силе…

– Скажите лучше: рыцари без страха и упрека. Можно ли обижаться на вас? – ответила певица, протягивая палец. – Какие у вас изящные руки – прелесть! – прошептала она, лаская пальцы Микаэла.

Этой легкой лаской дива наградила Микаэла за ценный подарок.

– О чем вы там шепчетесь? – раздалось со всех сторон.

– Да ничего, – засмеялась певица, – я слегка порезала палец, и Микаэл Маркович перевязал его.

И, подняв руку, она как бы нечаянно похвастала подарком. Ей хотелось вызвать зависть у других, но не удалось. Кое-кто усмехнулся легкомыслию Микаэла: стоило ли до бенефиса делать такой богатый подарок? Это мещанское тщеславие.

Смбату стало стыдно за брата, но он сдержался.

Все уже были пьяны, кроме грека и евреев. Поляк незаметно скрылся. От табачного дыма и чада трудно было дышать.

– Как жарко! – заметила певица, готовясь встать.

Дело в том, что румяна на ее лице таяли, а пудра осыпалась, и ей приходилось то и дело пудриться.

– Да, жарко, – повторил Мовсес, собираясь скинуть пиджак, но ему помешали.

– Дайте спичек, – крикнул Мелкон, не сумевший побороть зависть к Микаэлу. – Небольшой фейерверк в честь богини искусства…

Он сплел из нескольких кредиток подобие венка, намочил их бенедиктином и положил на тарелку; в середине венка он поместил фотографию певицы. Спичка вспыхнула, и кредитки загорелись, освещая портрет дивы радужным пламенем. Эффект был полный. Раздались рукоплескания, грянула музыка. Под фотографией уцелели несколько сторублевок. Мелкон поднес этот венок «Богине искусства».

– Дико, но оригинально! – восхитилась певица, громко смеясь и пряча кредитки в ридикюль.

Хористки жадно следили за этим зрелищем, завидуя примадонне. Вдруг они пискливо затянули какой-то дуэт.

Папаша бросил им в бокалы по паре золотых и украдкой поцеловал в шею одну из девушек.

– Браво, Папаша! Брависсимо! – воскликнула певица, от зоркого ока которой ничто не ускользало.

Сутолока все больше и больше нарастала.

Гришу бесило, что певица больше занята Микаэлом; он со злости дважды выплеснул на сазандаров шампанское. Мовсес подшучивал над хористками, время от времени ржал, как ретивый жеребец, и кусал девушкам плечи, вызывая ревность в стареющем Папаше. Мелкон то и дело целовался с соседями, как пьяный провинциальный репортер. Кязим-бек все чаще подходил к примадонне и прикладывался к «эфирной ручке», все еще не решаясь подняться выше. Князь Ниасамидзе вывел на балкон расклеившегося тенора и опрокинул ему на голову ведро холодной воды. Белобрысый лезгин с толстой шеей мысленно сравнивал хористок, не зная, кому отдать предпочтение… Исполняющий обязанности мирового судьи, произнеся заключительную речь, воодушевился до того, что хлопнул бокалом о бутылку и разбил его вдребезги.