Мишка использовал против отца то оружие, которое отец вложил в его руки. Использовал серьезно и без колебаний. Это было предательство. Но ведь не предавать — это правило. А Мишка был свободен от правил. Настоящая, понимаешь, свобода.

Митьку пугал такой поворот дела. Чем дальше он впутывался в эту историю, тем больше боялся, что Митька, в свою очередь, предаст его Антону. Рано или поздно. А чего ему? Научится колдовать, да и покается папочке: так и так, мол. Грешен. И папочка простит. А Митька останется в дураках, как совратитель и искуситель.

Но и прекратить занятия волшебством было уже трудно: Мишка взял инициативу в свои руки. Прямо сказать ему: стой, что мы с тобой делаем? тут же пойдет, и покается перед отцом. Митька запутался. И стал уклоняться от общения с Митькой. Но это было уже нелегко.

Что-то уже произошло… необратимое. Митька дал пацану запретный плод. И пацан увидел, что он вожделенен, ибо дает знание.

Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово.

Митьке бы покаяться, попросить прощения у Антона, но… трудно это — совмещать несовместимое. И научить омерте, и нарушить омерту. Совместить несовместимое, обратить необратимое… Для этого пострадал Христос. Это делается молитвой, Именем Его… но как раз в эти дни на Митьку напало какое-то разленение в молитве. Даже за своих врагов он молился лишь кое-как. А за себя, грешного, как-то и вообще перестал.

Митька теперь полюбил размышлять о молитве, а вот молиться… что-то не шло. Тяжко стало. Благодать отошла. Создать волшебный камень — Митька создал, а поднять было тяжело. Даже с Божьей помощью. Антиномия.

— Да, — сказал дядя Антон. — Сашка нас бросил.

— А зачем Вы его отпустили?

— А что я буду его держать? Он — взрослый человек. Сам выбирает свой путь.

Дядя Антон промолчал.

— Обидно только, что путь у него — в противоположную сторону. Он возвращается к тому, что я отверг. Это — обидно.

— Что значит — возвращается? Куда возврашается?

— Я шел от спорта, через реальный бой — к невидимой войне с духами тьмы. А он возвращается обратно в спорт. Для меня это значит — ничего-то ты, папа, в этой жизни не понял.

Митька не нашелся, что сказать в утешение. Невозможно же сказать отцу: давайте, я буду Вам вместо сына.

— Да ты не огорчайся, — сказал дядя Антон. — Для меня это — справедливая кара.

— Кара? За что?

Антон рассказал Митьке о своем детстве. Оказывается, он вырос при монастыре. Тоже отдельно от сверстников, как и Мишка с Саней. Но его, Антона, мучило чувство неполноценности, что он растет не такой как все. И вот, он завел себе друга, тайно от родителей встречался с ним. Отпрашивался погулять один — ему полностью доверяли — а сам спешил к Юрке.

— К Юрке? — переспросил Митька, почему-то пораженный совпадением имен.

Юрка просвещал Антона в обычной мальчишеской жизни.

— Так что колдовством я тоже баловался в детстве, — признался Антон, криво усмехнувшись. Митька промолчал.

Но знакомство с Юркой не ослабило, а лишь усилило у Антона чувство неполноценности. Юрка был такой самостоятельный. Ему приходилось драться. Он знал настоящие битвы, знал настоящие трудности. У него были настоящие проблемы. А Антону ну не с кем было драться в монастыре. А духовные проблемы тогда не казались настоящими. И вот, он бросил родителей и уехал в Столицу.

— Саня просто воспроизвел мой собственный грех молодости. Как я — так и меня.

— А почему — "грех"? — спросил Митька. — Разве это грех? Вы просто повзрослели, и начали самостоятельную жизнь.

— Да, конечно. Это нормально. Грех не в том, что я уехал. Не в самостоятельной жизни, а в том, какую именно жизнь я прожил.

Митька сказал уверенно:

— По-моему, прекрасную.

— По-моему, бессмысленную, — сказал Антон с той же уверенностью. — Я всю жизнь дрался с людьми. И только угробив все здоровье, понял, что надо драться с нелюдями. Но вернуть время назад я уже не могу.

— С бесами?… А вы молитесь. Для Бога нет необратимого.

— Именно. Надо молиться. Видимыми разбойниками руководят невидимые. Они дают им силы и смысл жизни. Обманчивый, конечно. Надо молиться.

— Но воевать-то тоже кто-то должен, — забеспокоился Митька. — С людьми, с разбойниками. Кто-то должен сражаться руками… пальцами.

Антон кивнул.

— Конечно. В нашем мире без этого никак. Надо казнить тех, кто созрел для казни. Для меня это ясно, как пять пальцев. Пацифисты просто не знают жизни. Вопрос не в этом. Вопрос в том, с чего надо начинать. Начинать надо именно с молитвы. Человек не должен сам за себя решать: вот, я буду палачем. Это должна решить судьба.

— Ну, вот у вас и решила… судьба.

Антон помотал головой.

— В том-то и трагедия, что я сам все решил. Я — самозванец. Просто когда я стал жить в Столице, на меня посыпались нападения.

— Как на Мишку?

— Ну, да. Боюсь, что Мишка тоже расплачивается за мои грехи.

— А может, он просто для того и родился? — предположил Митька. — Он-то, он-то ничего не решал. Просто так выходит, и все.

— Может быть. Но мне что-то подсказывает, что не будь я сам палачем, моему сыну не пришлось бы брать на себя эту роль. Но теперь уж что жалеть? Что сделано, то сделано. Теперь остается — каяться.

На молодого Антона посыпались нападения. В том числе и очень серьезные, с оружием. Но Бог хранил его, и давал победу в битвах.

— И я возгордился. Я решил, что это мой путь.

Антон стал заниматься, стал отличным бойцом. Потом стал военным. Потом стал инвалидом. И только через много лет, поселившись при храме, молясь и пересматривая прошлое, он с годами начал догадываться, что ошибся.

— Понимаешь, в какой-то момент мне открылось… Я просто всю жизнь доказывал, что Юркина проблема имела решение.

Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова.

— Никакой я не палач. Никакой не боец. Я — мыслитель. Головастик. Мое дело — думать, а не делать пальцы веером. В сущности, я просто всю жизнь думал. Просто мои мысли так выглядели… как удар, как выстрел… Просто я в такой форме размышлял. Вся моя жизнь ушла на доказательство Юркиной теоремы — что мальчишка МОЖЕТ защититься от своих врагов. Юрка поставил передо мной задачу, и я не мог остановиться, пока не нашел решения. Нашел. Решил. Может! Но только если предаст себя Богу. Если откажется от мысли САМОМУ СЕБЯ защищать.

— Ну, и правильно, — сказал Митька, пожав плечами. — И хороший результат. Антиномия.

Антон засмеялся.

— Конечно, брат. Очень хороший! Только я угробил на это всю жизнь. Это очень дорогая цена — жизнь.

Митька тоже был мыслителем. Его волновал спор между Монахом и Волшебником, в котором он был дипкурьером и одновременно яблоком раздора.

— А молитва? — спросил Митька у Волшебника. — Вы же говорили, что молитва действует сама по себе, независимо от веры. Значит, все же есть Бог, а не только вера в Бога.

— Есть люди, которые верят в Бога. Верят, что молитва действует сама по себе. По их вере она и действует.

— А сама по себе все-таки бесполезна? Без их веры.

— А куда без их веры? Все дело в вере. А иначе выходит черная магия. Заклинание.

— Значит, по-Вашему, тот батюшка говорил правильно.

— Конечно. А я с ним и не спорил.

Митька подумал. Он думал долго. Волшебник терпеливо ждал. Наконец, Митька сообразил, что возразить.

— А Вы же говорили, что черная магия слабее белой?

— Слабее.

— А тут выходит — сильнее.

Митька молчал, глядя Волшебнику в глаза.

— Во-он что, — произнес Волшебник, помолчав. — Вон что тебя привлекло. Ну, я понял. Ты поклонник силы, как и все мальчишки. Ты все-таки почуял, что в Имени Божием действительно есть Сила, Которая сокрушает любое сопротивление. И склонился перед Силой.

— Ну да. А Вы же сами говорили — стать маленьким. Вернуться в детство.

Волшебник молча задумчиво кивал головой, глядя на Митьку магическим взглядом, от которого почему-то захотелось плакать. А потом вдруг повернулся и неторопливо пошел вверх по дороге.