— Не без страданий. Христос же пострадал. Для этого самого. Без страданий не бывает греха. За страдания Искупителя прощается.

— А! И запрещалось, чтобы Христос не страдал?…

— Вот именно.

— А если я за кого-то молюсь, чтобы он не грешил, то я его лишаю свободы?

— В каком-то смысле, да.

— А Бог же дал свободу. Ему же угодно так. Что — не молиться?

— Да нет, конечно, молиться! Молитва совмещает несовместимое. Поэтому так трудно молиться за того, кто грешит. Он грешит — ты трудишься.

— А если не грешит?

— Тогда наоборот — помогает. Легче молиться. Ты молишься — он трудится. Во славу Божию.

— А может Христос всех спасти?

— Конечно. Если не будет других целей, кроме познания Бога.

— А у Него же все совмещается. Несовместимое.

— Ну, да. Потому и труд, потому и страдания. Несовместимое же…

— А! Да… — сказал Митька. И заставил себя ехать домой.

Митьку поразило это состояние ума, когда множество различных ответов на различные слились в какой-то одной тонкой, невыразимой словами мысли. Сама мысль оставалась неуловимой, но все вопросы находили в ней ответ. Митька догадался, что эта мысль всякий раз ускользает от него именно тогда, когда он пытается овладеть ею, усвоить ее. Выразить словами, чтобы запомнить — и пользоваться. Она не хотела, чтобы Митька ее усваивал. А надо было просто — благоговеть. Молиться, и гарантированно пользоваться даром. Безо всяких гарантий пользоваться, потому что мысль оставалась неуловимой. Могла уйти в любой момент. Но если опять просить и просить неотступно — опять дастся. С гарантией.

Это сладко поражало ум.

Единственное, что уяснил для своего ума Митька в этот вечер: что труд и страдание — это совмещение несовместимого. Жертва. Это Митька усвоил. Но там, в ясности, было много еще сразу… несовместимого. Трудно удержать.

Потому в остатке осталась неясность: почему же для нас труд, если в Нем все совместимо? Опять — потому что есть другие цели, помимо Него? но ведь — ВСЕ совместимо… И Митька уснул, запутавшись.

Наутро Митька спросил у Волшебника, есть ли Бог на самом деле.

— Я верю, что Бог есть, — торжественно сказал Волшебник.

— На самом деле?

— Верю, что на самом деле.

Митька все-таки чувствовал какую-то недосказанность.

— Так Вы верите, или на самом деле? — спросил он в упор.

— Знать этого я не могу, — сказал Волшебник, — и никто не может.

— Вот видишь, — сказал Монах. — Для Волшебника вера — это только прием. И молитва — тоже прием, как ковер-самолет или сапоги-скороходы.

Митька кивал головой. Он чувствовал, что в споре Монаха с Волшебником Монах явно одолевает. Одну часть митькиного сердца это тревожило, а другую — радовало. После пережитого вчера Митька явно склонялся на сторону Монаха. Но того, что вдруг понял вчера, сегодня он опять не понимал. И как бы позабыл, будто никогда не понимал! И стал искать потерянного по новой. А Монаха это ничуть не смутило: он еще вчера понял, что сверхъестественная ясность ума у Митьки пока — ненадолго. И спокойно начал все сначала.

— Для него Бог — это просто Всемогущество, — сказал Монах. — А Бог — это не только всемогущество.

— А что еще?

— Всемогущество есть у всякого, кто стяжал Бога в своем сердце. Это обязательный дар любому святому. Любой святой может ВСЕ. Абсолютно все, безо всяких правил.

— Стоп-стоп, — сказал Митька. — Почему «святой». Ведь всякий просящий получает. А теперь говорите "святой".

— Неправильно говорю. Прости. По маловерию.

— А какая тогда разница? Что дает святость?

— Святой знает Бога. А Бог знает, что делать со всемогуществом. А без Бога непонятно, что делать со всемогуществом.

— А что непонятного? Что хочешь, то и делать.

— Что хочешь, то и делать… Мало, чего мы захотим. Бывают желания страстные… Молиться о том, что не соответствует Его воле — это тяжкий труд. Всемогущество — это слишком тяжелая артиллерия.

Слишком тяжелая артиллерия… Волшебник почти то же самое говорил. Но теперь это Митьку уже не удовлетворяло.

— Ну, и что, что слишком тяжелая. Зато уже безо всяких ограничений.

Вместо ответа Монах покопался на кижной полке и дал Митьке почитать пару абзацев из какой-то брошюры.

— Это написал один православный немец, Макс Зальцор, философ. Смысл в том, что Бог дает нам настоящую свободу — но только при условии, что мы от нее не отказываемся.

— А кто ж отказывается?!

— Да ты почитай, почитай…

Митька выхватил главное: "Тот, кто всемогущ по существу, не хочет совершать необратимого. Может, но не хочет. Тот, кто всемогущ по благодати, не должен совершать необратимого."

Что-то это напомнило Митьке… Может, но не хочет…

— Позвольте, — сказал Митька. — Так Волшебник то же самое говорил. Может, но не хочет. Во всемогуществе есть своя ограниченность. Только я тогда ничего не понял. И сейчас не понимаю. Что значит «необратимое»? Если он всемогущий, так для него все обратимое. Захочет — и обратит!

— Так ты считаешь, Он не может совершить ничего действительно необратимого?

— Не может. Для Него нет необратимого, — сказал Митька. — То есть, стоп… Если Он всемогущий, то может. А! так тут опять камень, который нельзя поднять?

— Может, но не хочет, — сказал Монах. — Бог может, но не хочет. И человек, если он в благодати, может. Но не должен. Даже если хочет.

— Не должен? Необратимое? А что? Что для него необратимо-то? Если он тоже всемогущ… по благодати. А! Отказ от всемогущества? Отказ от настоящей свободы?

— Отказ от благодати. Грех, — сказал Монах. — Страсть.

Митька покивал головой.

— Почему необратимо? Для Бога все обратимо. Я опять не понимаю.

— Для Бога — да. А для человека — нет.

— Получается, грех — это и есть камень, который можно создать, но нельзя потом поднять?

— Вот именно!

Здорово. Дело слегка прояснилось. Но почему Мама говорила, что человек — это тот самый камень? Человек же — не грех.

Митька спросил у Монаха.

— Человек по природе — не камень. Изначально. Но ему дана настоящая свобода. Он может стать таким камнем. Мама твоя говорила про падшего человека. У нас все смешано со страстями. Мы — камень, который нельзя поднять.

— А если у нас все смешано со страстями, тогда выходит — нельзя молиться? О чем ни помолись — все неугодно Богу?…

— Молиться — можно. Только трудно. А вот делать — нельзя. Потому что для человека это необратимо. А для Бога все обратимо. Ты же Богу молишься.

И они замолчали. А потом Монах сказал:

— Человекоубийственно, но не Богоубийственно бысть прегрешение Адамово. Помнишь?

Митька помнил. Эти слова много раз повторяли во дни, когда Господь лежал во гробе, а плащаница стояла посреди Церкви. И на Митьку накатила волна Страстной седьмицы.

— Значит, Он умер, чтобы обратить необратимое?

Монах покивал головой.

Ясность к Митьке пока не пришла. Но что-то стало яснее.

Последнее время Митька по понятной причине стал ходить на службу в храм Александра Невского, где на клиросе пели Саша и Мишка. Но в это воскресение Саши почему-то не было.

— А где Сашка? — спросил он у Мишки после службы, когда они вдвоем пошли в парк.

— Уехал.

— Куда уехал?

— К тете. В столицу. Будет теперь там жить.

— ?!

— Он решил стать спортсменом.

Митьку поразило, как быстро Мишка усвоил омерту. Главный принцип детской магии. То есть сам Мишка, похоже, не отдавал себе отчета в том, что происходит. Просто Антон не любопытствовал, о чем они там с Митькой беседуют, видимо, полностью доверяя сыну. И Мишка не видел нужды заводить об этом разговор. Как будто так и надо. Вот это-то и была — омерта.

Врать — самый примитивный прием омерты. Высший пилотаж — это просто не нарываться на расспросы.

Удивительно, что Митька оказался на высоте. Да нет, не удивительно. Омерта сродни войне, омерта — это тоже жей ши, война младших против старших.