— Эти туземные офицеры и сипаи… Ваши люди не уговаривали их дезертировать, чтобы помочь при перевороте? Не заманивали возможностью пограбить, высоким жалованьем и тому подобным?

— Нет, сэр. Они здесь в поисках плотской любви и спасения души, как я вам и говорил. Они никогда не дезертируют. Вы и сами знаете.

Это было верно. Ему почти не доводилось слышать, чтобы сипаи дезертировали ради службы в княжествах, хотя те, кто уходил в отставку по возрасту или был изгнан по другим причинам, всегда могли найти раджу, жаждущего их нанять.

Взгляд Серебряного гуру снова устремился в никуда. Говорить было больше не о чем. Родни надо было разыскать Рани, предупредить ее и снова переплыть реку. Он сказал:

— Я ухожу и… может быть, привести вам в Бховани врача, чтобы он посмотрел вас?

Он знал, что никакой врач ничего не сможет сделать; гуру не ответил. Родни беспомощно смотрел на покрытую шрамами спину.[81] Наконец он вышел на пустырь. В куче отбросов рылась собака, под низкой стеной, завернувшись в покрывало, спал какой-то человек. Переулки были пустынны и тихи, и только с базарной площади доносился отдаленный шум. Лунный свет окрасил стены домов блеклой голубизной; огни фейерверков, вспыхивая в небе, отбрасывали на крыши и карнизы красные отблески. Засовы дверей и ставни окон были забрызганы красными и голубыми пятнами.

Он быстро шел по пыльной дороге, держась под самыми стенами, часто оглядываясь и замирая перед каждым перекрестком. Никакой нужды в такой осторожности не было, но он был на пределе и охотно перешел бы на бег. Было уже почти три утра; он пытался придумать, какими словами все объяснить Шумитре. На окраине города он остановился на углу, и стал прикидывать, не повернуть ли направо, к крепости.

Из-за угла возникла белая тень и налетела прямо на него. Он резко схватил ее: и мускулы, и нервы были в крайнем напряжении. Тень охнула и он понял, что это женщина, с головы до пят закутанная в бурку. Она рванулась вперед и свирепо прошептала:

— Пусти, пьяная свинья!

И властный голос, и сверкание черных глаз за грубой сеткой были ему знакомы. В тот же самый миг она узнала его. Он ослабил хватку, и за плечо подтащил ее к дверному проему.

Она мягко произнесла:

— Итак?

— Что ты здесь делаешь, Шумитра?

Одно мгновение она молча смотрела на него. Он почувствовал, что ее плечи напряглись. Она указала на красные брызги на его одежде:

— Похоже, мы с тобой здесь по одному делу.

— Что ты имеешь в виду?

— Холи, болван!

Она вся трепетала под его рукой, но голос постепенно окреп и в нем звучала только дрожь ярости.

— Ты что, совсем младенец? Тебе еще и объяснять надо? Если тебе нужна черномазая девка, то, может, я сгожусь? Если я для тебя недостаточно искусна, и ты предпочитаешь уличных блядей, то почему не переоделся, как это сделала я?

Он рывком вытащил пистолет и почувствовал, что его сейчас вырвет. Эта нежная плоть покорялась ему — и любому позору этой ночи. Это тело, благоухавшее жасмином и сандаловым деревом, по своей воле проникло в темные палаты храма. Под буркой на ней была одежда танцовщицы, одежда потомственной шлюхи, и в темноте никто не мог видеть ее лица.

Он зарычал и ткнул пистолет ей в живот. Ее черные глаза заволокло слезами, пока его палец дрожал на курке.

Он заскрипел зубами:

— Сегодня ночью… не занимайся своими мерзостями. Твой деван вместе с Серебряным гуру собираются убить тебя. У них есть тайный склад оружия и, похоже, они подкупили солдат. Возвращайся в крепость, забирай сына и скройся в английских владениях так быстро, как только сможешь. Ну вот, я выполнил свой долг. Ты для меня многое значила — такая храбрость и сияние. Я думал, что поступил с тобой как свинья, но ты… Ты, кровожадная сука!

Он отступил на шаг. Оценивая расстояние, он увидел, что из ее глаз струятся слезы, и услышал стон. Он изо всей силы ударил ее открытой ладонью по лицу. Она упала в канаву и осталась лежать, раскинув руки и беспомощно рыдая. Он стащил с пальца рубин и швырнул в нее.

Он повернулся и побежал, стуча сапогами по дороге. Его обступали видения: она лежит на подушках и благоухает мускусом; она скорчилась в темной комнате храма, и гуляки, сунув деньги жрецу, входят в комнату и шарят по ее телу. Двадцать раз с этой поры и до восхода: ищущие руки, потная возня; земледельцы, мертвецки пьяные и провонявшие пашней, придворные, больные сифилисом, крепкие носильщики, толстые купцы, сипаи. Она извивалась, лежа в темноте.

Он задыхался от бега и от усилий отогнать видения и все позабыть. Пусть эти твари хоть утонут в отбросах, в которых они барахтаются: в заговорах и встречных заговорах, изменах, предательствах, грехах, сводничестве, убийствах, наркотиках, садизме. Кончится тем, что одной половине станут выпускать кишки, а вторая будет следить за этим в зверском чувственном экстазе. А потом они начнут сначала.

Там, где проулок выходил в поля, он наткнулся на толстяка в белой одежде. Его он тоже раньше видел — тот самый калькуттский купец, который побывал в Бховани утром в понедельник по пути на восток, торопясь в храм, к женщинам и Шумитре. Родни метнулся прочь и побежал дальше, заметив внезапно застывшее лицо толстяка. Ну да, он же все еще сжимал в руке пистолет. Он засунул его назад в кобуру.

Пусть себе барахтаются… Красные брызги будут до конца дней гореть на его коже. Он хотел только одного — вернуться домой, сжечь одежду и снова стать англичанином, счастливым и незрячим.

Гл. 14

— Сэр, рапорт капитана Сэвиджа в трех экземплярах.

Майор Пекхэм, затянутый в безупречный алый с белым мундир, возился с узлом, стягивавшим пачку бумаги. Булстрод ждал, сложив руки на столе и, прищурив глаза, внимательно изучал майора. Он тоже был в форменных белых брюках, полагающихся на жаркий сезон, но без мундира. Внезапно он сказал:

— Третья пуговица снизу, майор. Следите, чтобы больше такого не было. Благодарю вас.

Едва заметно подмигнув Родни, он взял бумаги, и, хмыкнув, опустился в шезлонг. Остальные уселись вокруг: слева — Родни и залившийся краской Пекхэм, справа — Кэролайн. Начав проглядывать исписанные каллиграфическим почерком страницы, полковник проревел:

— Прюнелла!

Мышиная возня внутри дома затихла, по коридору торопливо прошуршали шажки, и на веранду рысью выбежала миссис Булстрод. Она подошла к стулу мужа и остановилась, склонив голову и сложив руки.

— Да, дорогой?

Не поднимая головы, он сказал:

— Завтрак — вели убрать со стола. Бифштекс был пережарен. Накажи, кого следует.

— Да, дорогой.

Миссис Булстрод торопливо скрылась в доме. Она выглядела еще более нервной, чем обычно, но не казалась ни пристыженной, ни рассерженной.

Булстрод продолжал читать, подергивая себя за ухо. Кэролайн смотрела на него, сердито блестя глазами. Ординарец унес грязные тарелки; Родни отметил, что, судя по остаткам, полковник завтракал острым супом с пряностями, бифштексом, тушеными почками и бутылкой кларета. Миссис Булстрод, похоже, ограничилась чашкой чая.

Он перевел глаза на вазу с папоротником, подвешенную на цепях над его головой. Вокруг висели циновки из кокосового волокна, с которых на плитки пола капала вода.[82] Снаружи в дремлющем саду пылало солнце, а здесь стоял пещерный мрак и не было ни одной тени. Влажный воздух приглушал все звуки — и плеск воды, которой водонос поливал циновки, и скрип панки в доме, и стук дятла по дереву. Рубашка Булстрода промокла от пота; капли пота проступали на его лысине и сбегали по лицу вниз, в бороду. За спинкой его кресла стоял мальчик и обмахивал его сплетенным из травы ручным опахалом. При каждом взмахе вонь от его рубахи достигала всех остальных. Снова появился ординарец и поставил на стол блюдо с нагпурскими апельсинами. Булстрод отложил бумаги и принялся чистить апельсин.