Как бы горько это не было, Родни понял и кивнул головой. Если кишанпурцы восстанут и свергнут рани, они сразу же попросят англичан взять управление на себя, поскольку им и в голову не придет, что они могут править сами. Англичане будут вынуждены взять власть во избежание хаоса, и ничто не убедит остальных князей, что они не спланировали все с начала и до конца именно с этой целью. С другой стороны, заговор девана сведет все к дворцовому перевороту, который не изменит отношений между княжеством и Компанией, и не обеспокоит других правителей.

Он видел, что это даже слишком вероятно. Конечно, двоедушие Делламэна по отношению к рани не имело оправдания, но обстоятельства были таковы, что легко могли подтолкнуть столь честолюбивого и нервного человека к решению не противиться этой новой смеси шантажа и подкупа. Булстроду, после того, как он получит рапорт Родни, тоже придется действовать очень осторожно. И только одно выглядело необъяснимым — девана ненавидели не меньше, чем рани и ему также угрожало народное восстание. Но, вероятно, всему свое время. Думать об этом было не слишком приятно.

Родни повернулся к Гуру:

— А как вы смогли узнать так много? Вообще, кто вы такой? Я знаю, что вы разыгрываете святого, и скоро станете убийцей — но кто вы на самом деле?

— Рядовой Ее Величества Сто двадцать четвертого пехотного полка — только, когда я дезертировал, это был Его Величество король Георг Четвертый.[78] Тридцать лет назад, вы тогда только родились. Я вижу, вас удивляет, что у меня нет простонародного выговора. Далеко не все рядовые родились трущобным отребьем. Кажется, так выражался о нас Веллингтон? Я был рожден джентльменом, и даже немного больше. Кроме того, долгие годы я слышал английский только из уст офицеров, говоривших на нем около моего дерева в Бховани. Вслух говорить я отвык, но я часто говорил по-английски про себя, в голове, и старался подражать тому, что слышал. Когда-то я был хорошим солдатом. Я я был молод — моложе вас — и вовсю пил и гулял по ночам с другими парнями. И однажды — это.

Он протянул руки вперед.

— Пятно — вот здесь. И в тот же день — пятьдесят ударов плетью за опоздание на вечернюю поверку.[79] И я дезертировал. Индия коснулась меня — вот здесь — и я стал принадлежать ей.

— Но вы же христианин!

— Что такое христианин? Или факир, или садху?[80] Разве проказа — сама по себе не религия? Два года я жил в трущобах Бенареса с вдовой метельщика. Пять лет я бродил по дорогам как нищий и изучал ремесло факира. Да, вороны были самые настоящие, и я могу показать вам множество других страшных вещей. Я читал священные книги и спорил со святыми людьми в пыльных храмах, мечетях и сикхских гурдварах. Проказа становилась все сильнее. Четыре года я провел отшельником в гималайском святилище около Бадринатха. И, наконец, я пришел в Бховани и сел под пипалом. Это было девятнадцать лет назад.

— Зачем вы присоединились к этому мерзкому заговору? Какая вам от этого выгода? Вы же должны понимать, что творите только зло.

Гуру перевел взгляд на стену и целую минуту молчал. Его голос стал гораздо мягче.

— Капитан Сэвидж, я вас знаю. Я видел, как вы съезжаете галопом с Хребта, как смеетесь и шутите с другими офицерами и сипаями. Я знаю, что вы мечтаете о романтическом приключении. Я знаю, что приказ не обязывал вас переплывать Кишан, и идти следом за мной в храм. Вас толкнула на это кровь, которая течет в ваших жилах. А вам не приходило в голову, что я могу быть похож на вас? Моя кровь с того же острова, и за все эти годы на дорогах я так и не научился ее обуздывать. Мой народ отказался от меня.

Он снова поднял руки и медленно опустил их.

— Я должен был рыться в навозе, чтобы найти свое золото. И я его нашел, мое чистое золото. Я, прокаженный, сижу под деревом, и из мира прокаженного — который всегда одинок — вторгаюсь в другие миры. Это не первое мое приключение — можете называть его заговором, если хотите, — но, наверное, последнее. Я старею.

Родни тревожно мерял шагами комнату. На одном конце его взгляд натыкался на пустырь и низкую ограду, на другом — на бога и женщину, слившихся в каменном объятии. От его ходьбы воздух в комнате пришел в движение. Пламя в горшках колебалось, фитиля оплывали, а по потолку ползли перекрученные тени. В душном воздухе висел запах благовоний и древесного дыма и пульсировал монотонный шум. С одного конца он видел распрямленную спину Гуру и его спутанные волосы, а с другого — встречался с его взглядом.

Это был взгляд глаз Северного моря, серых глаз Английского канала, и в их сетчатку навеки впечатались тридцать лет. Тридцать лет бесконечно плодящейся нищеты, рассыпающегося и постоянно возрождающегося праха, кружащих стервятников, свинцового неба, теплых дождей, бушующей похоти и серебряной кожи. Когда-то он был так же свеж, как молодой Майерз: высокий юноша в мундире из красной саржи, который вместе с тысячами таких же, как он солдат, пил крепкий ром и ругался однообразной солдатской бранью. Индия прикоснулась к нему, но не раскаленной рукой смерти. Тогда его тело положили бы под плиту на обнесенном стеной кладбище, и стянутое судорогой, усохшее, потерявшее цвет, оно навеки бы сохранилось в английской памяти. «Здесь покоится рядовой N, Е.В. 124 пехотного полка, скончавшийся от холеры такого-то дня 1827 года, стольких-то лет от роду». И этих лет так мало… Родни выдел сотни таких могил.

Эти мертвецы принадлежат Англии и навеки останутся с нею под индийскими деревьями и индийским солнцем. И в конце времен их помянут вместе с юношами, которых опустили в море, и с девушками, которые лежат под холмами Девона.

Но этого высокого человека среди них не будет, потому что Индия прикоснулась к нему, и обратила его белизну в серебро. Она избрала его, заклеймила и с позором увлекла во мрак и ослепительный свет. После этого у него не могло быть другого хозяина, слуги или возлюбленной, кроме нее, и поскольку она ласкала его, и он носил ее отметину, ее люди преклонились перед ним.

Родни почувствовал, что к глазам подступают слезы. Луч света вспыхнул на спине Гуру, резкими тенями проступили лопатки. Индия забрала его, не оставив ему выбора. Как индус он был и здравомыслящ, и мудр, и возможно, даже милосерден. Родни сморгнул и крепко сжал зубы; как англичанин Гуру был, скорее всего, безумен и наверняка жесток. Они собирались убить Шумитру. Той ночью в шатре у водопада, когда она была вне себя, она бормотала бессмысленные слова: «Все зашло слишком далеко! Я не смогу ничего остановить!» Теперь он все понял: она знала о заговоре, и, отказав ей, он обрек на смерть и ее, и ее маленького сына.

— Рани предложила мне командовать своей армией. Ей известно о вашем заговоре. Почему она не обратилась к какому-нибудь другому англичанину?

— Может, ей что-то и известно, но она ничего не может сделать. Было время, когда ее устроил бы любой англичанин. Сейчас она все еще надеется, что вы передумаете — по причинам, которые, надо думать, вам понятны.

Родни еще раз прошелся по комнате и наконец принял решение.

— Ладно. Я расскажу ей все, что знаю. Если она пожелает, я со своим отрядом доставлю ее в английские владения, где она будет в безопасности. Мне все равно, что она натворила. Я не позволю этому кровожадному крысенышу Девану убить ее! Само собой, я обо всем доложу командиру, который меня послал. И если вы нам понадобитесь, мы разыщем вас, куда бы вы ни скрылись.

Уже четверть часа его неясно беспокоило еще что-то, что-то важное, касающееся его лично. Теперь он понял. Любой индийский правитель знал, что своим нынешним подчиненным положением он обязан дисциплине и профессиональному мастерству туземных армий Компании, потому что без туземных солдат у английского копья не было бы древка. Вполне вероятно, что и те, кто хочет свергнуть правителя, готовы будут заплатить высокую цену людям с такими навыками.