Федор Матвеевич усадил Сергея и, помолчав в темноте с минуту, заговорил:
— Здесь и живу. От самого, как вот дома лишился, так тут и обитаю.
— А почему? — неуверенно спросил Сергей. — Полно ведь домов пустых…
— Кхм! Это да, — старик опять надолго замолк.
— Ты когда приехал? — спросил он наконец.
— Только что.
— Так. А куда шел?
— К вам.
Дед Енукеев, наверное, хорошо видел в темноте или просто привык к ней, и теперь разглядывал Сергея, поэтому и молчал подолгу.
— Вырос ты, не узнать. Да… Вот ведь в какое время привел бог встретиться!
— Что тут у вас происходит? — спросил Окользин.
— А, — старик махнул рукой. — Долгая история. Понемногу разобъясню, конечно, только ты не торопи меня и сам не торопись. Сразу-то в такое не очень поверишь. Еще скажешь, тронулся, мол, дедушка Енукеев. Только вот что: по селу теперь просто так ходить нельзя. С опаской надо. Ты это запомни…
— Почему?
— Да ты слушай, не перебивай. Всех опасайся, хоть будь он брат твой или сват, а почему — поймешь потом.
— Вурдалаки? — испуганно спросил Сергей.
Глаза деда сверкнули удивлением.
— Ты откуда знаешь?
— Я видел проект грубельной площадки на плане…
— Какой такой площадки? — не понял Енукеев.
— Наш завод строит здесь участок обжига, — объяснил Сергей. — Прямо на месте старого кладбища. Вы же сами про него рассказывали!
— Это… постой-ка, какого же кладбища?… Ах! — старик подскочил, ударившись головой о трубу. — А ведь верно! Как же я сам не скумекал-то? Забыл ведь, начисто забыл про него! Сколько лет прошло. Ай-ай!
Потирая шишку, он принялся ходить взад-вперед по узкому пространству возле топчана.
— Ну так точно! Аккурат кладбище и разрыли. Потревожили, значит могилы — пожалуйста тебе! А я-то думал, пришлые какие-нибудь начали. Нет, наши упыри-то, неглиневские!
Сергей смотрел на него со страхом. Значит, все-таки упыри. Кошмары, преследовавшие его каждую ночь, сбылись. Беда небывалая, невообразимая, пролилась, как серный дождь на село.
— А какие они, что они делают?
Старик еще долго расхаживал из угла в угол, бормоча что-то и качая головой, потом сел рядом с Окользиным на топчане.
— Была бы мне крышка вместе со всеми, — начал он, — как пить дать, да! А что спасло? То спасло, что покурить я вышел. Вот подумай ты! Оно хоть и вредно, доктора говорили, а никак я не мог курить бросить, будто знал, что пригодится еще. И пригодилось…
Поначалу Сергей никак не мог понять, о чем дед толкует. Но тот, мало-помалу, перескакивая с одного на другое, стал рассказывать, какая беда случилась на свадьбе у дочки племянницы его, и о том, как сам он чудом спасся от вурдалаков, отлучившись потихоньку домой за табачком-самосадом.
— Всех загрызли до единого, я в окно подглядел. Электричество они там отключили, но на сельсовете-то прожектор горел еще, кой-чего видно… Эх! Светка! Внучка родная! Прямо еле узнал ее. Вся в крови перемазанная, во рту зубищи — во! — дед выставил мизинец. — И как бешенная — кинется на одного, хвать за кадык зубами — готов! Она на другого. Человек шесть на моих глазах так-то передавила. И другие тоже. А один — я ведь узнал его! — сторож со стройплощадки. Надо было мне тогда догадаться, откуда зараза-то идет!
Ну так вот, сторож этот. Тоже кидался на людей, а потом поворачивается к окну и на меня — зырк! Я, брат, всякого повидал, в жизни-то. Воевал, как-никак, помню разное. Но тут, веришь, перепугался, как в детстве. Да и нельзя не испугаться. Только что был человек — и нет его, а вместо того смотрит на тебя… не знаю, как и сказать. Зверь! Хуже зверя, тот хоть жив, а этот — видно, что мертвец. Камень оживший так не испугает!
Словом, пустился я бежать, да сгоряча-то в свою же хату и прибежал. Но те уж заметили меня и узнали. Вот о полночи слышу — тарахтит. А бульдозер-то я еще у столовой приметил, когда с куревом шел. Он меня и насторожил первым делом. Это, думаю, что еще за оккупант такой — въехал в самый палисад… Да. Так о чем, бишь я? А! Ну слышу, значит, бульдозер на улице. Я дожидаться его не стал, потихоньку со двора да и сюда. И что ты думаешь? Спалили дом-то, проклятые! Огород перерыли весь, стайку разломали, свиней, кур подавили…
Но потом, правда, ушли. Даже не искали меня особенно, видно, не до того им было. Так и остался я в этом подвале. Живой, как видишь. Расхрабрясь иной раз и на вылазку хожу. Поесть, покурить пока, слава богу, раздобываю. А больше все приглядываюсь. Поначалу много народу они погубили. Только и слышен был крик по улицам. А после утихло…
— Неужели все погибли?! — Сергей схватил деда за руку.
— Погоди ты! Погибли… Соображай-ка, зачем упырям всех убивать? Сами-то они чего станут жрать? Своих у них теперь достаточно. На телефонах сидят, машины, трактора охраняют, да беглых ловят. Из них-то кровушку и пьют. А кто смирно живет, тех не трогают до поры. А для пущей смирности приказано всю скотину, птицу свести вон там, на площади, и припасы все сдать. Ежедневно отдают каждому, сколько от них положено, не явился — значит беглец. Найдут и загрызут. Только им ведь тоже не резон лишних кровопийц плодить.
Так вот и живем, будто при новой власти. Уж у них и помощники свои есть из живых. Уполномоченные. Эти на раздаче больше. И все кричат, что, дескать, так справедливее, чем раньше, и что, наконец-то, мол, народ живет под началом своих лучших представителей. Это про упырей-то!
Ну а я вроде как в подполье, в партизанах, что ли. Правду сказать, не больно-то за мной и гоняются. Наплевать им на все. Скотины сколько переморили, склады гниют живьем. А упырям и горя нет. Днем, бывает, до единого уходят куда-то в леса, свои дела у них там, нежить ведь! Да и леса-то почти загубили вокруг, то зажгут неизвестно для чего, то бульдозерами поломают. Все напропасть!
— Так надо об этом в город сообщить! — сказал Окользин и почему-то сразу вспомнил, как встречали его в различных городских инстанциях с подобными сообщениями.
Дед Енукеев махнул рукой.
— Как сообщишь? По телефонам они сами с городом разговаривают, дескать все хорошо и полный порядок…
— А выбраться отсюда можно?
Старик покачал головой.
— На раздачах хвастаются, что еще ни один не ушел. Кто знает? Может и врут… Я-то сам не ходок. С войны еще кое-как, с осколком, ковыляю. Да ты помнишь, небось. Вот уже, думаю, кто-нибудь помоложе встретиться, тогда…
Сергей понял, на что намекает дед. Идти, конечно, придется ему. Да и то сказать, не сидеть же тут, в подвале, всю жизнь…
— Только дело это не простое, — сказал дед Енукеев, — надо хорошенько все обмозговать. Сегодня поздно уже, скоро по улицам шастать начнут, лучше нам не бубнить. Я тебя пока наверх отведу, отдыхай, спи, если сможешь, да только поглядывай, послушивай там…
По винтовой лесенке старинного чугунного литья они осторожно поднялись в верхнюю каморку, втиснутую между стенкой резервуара и наружной кирпичной стеной. В каморке было узкое окошко без стекла, а главное, на полу, под водомерными трубками немного свободного места.
— Затаись тут, — шептал дед, устраивая постель из телогрейки и зипуна. — Ночь надо пересидеть. А до утра я чего-нибудь сморокую, покурю вот только.
Он потрепал Сергея по плечу и, неловко выворачивая ногу, стал спускаться обратно в подвал. Окошек на лестнице не было, и Енукеев не боялся, что его заметят с улицы. Правда чугунные ступени басовито гудели у него под ногами, но старик был глуховат и не придал этому особое значение…
Окользин остался один. Съежившись на полу под телогрейкой, он беспокойно косился на узенькую полоску неба за окном. Не могло быть и речи о том, чтобы выглянуть наружу, Сергей и так чувствовал себя совершенно беззащитным и словно бы выставленным напоказ высоко над селом. А вокруг уже, наверное, бродили вурдалаки. Одно неосторожное движение…
Окользин попытался унять дрожь.
Нельзя сейчас впадать в истерику. Ну страшно и страшно, и нечего об этом думать. Пусть сердце замирает сколько угодно, но голова должна заниматься своим делом — искать путь к спасению. Впрочем, этим занимается Енукеич. Старик велел пересидеть ночь, значит, нужно сидеть и ждать. Ему, конечно, виднее, но ведь так и с ума сойти можно. От перегрева на холостом ходу.