Шаг был чрезвычайно смелым. С одной стороны, таким образом укреплялось государство: в те времена принадлежность к храму объединяла людей куда сильнее, чем любая светская власть. С другой – слишком многим это бы не понравилось, такая мера могла привести к расколу государства. Трудно сказать, чем бы все это завершилось в более благополучные времена, но теперь, когда от северных пределов все время слышался шум ассирийских колесниц, а с юга – такой же шум колесниц египетских… Ведь и советская власть, например, вспомнила о Боге лишь тогда, когда русскую землю утюжили немецкие танки, а до тех пор обходилась местными большевистскими «богами». А в-третьих… не будь этого повеления Иосии – может статься, не было бы в веках народа иудеев. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И жили бы мы совсем в другом мире…

…Итак, царь повелел всем иудеям следовать обретенному закону. Иосия собрал в храм всех жителей Иерусалима, прочитал вслух найденную книгу, а затем, повернувшись лицом к ковчегу, поклялся исполнять закон, а весь народ повторил клятву за царем. Потом из храма вынесли все, относившееся к культам других богов, и сожгли за пределами Иерусалима. После чего по всей стране были уничтожены все жертвенники и святилища чужих богов, перебиты разного рода предсказатели и заклинатели духов. Теперь не было в земле иудейской другого святилища, кроме Иерусалимского храма. По крайней мере, официально. Потому что втайне как знатные люди, так и простолюдины все равно, на всякий случай, почитали богов финикийских, ханаанских, вавилонских и прочих, которые пришлись по нраву. Да и зла в земле не убавилось. С редким цинизмом, например, обошлись с зависимыми крестьянами-рабами. Во время осады Иерусалима Навуходоносором царь и князья решили освободить рабов, чтобы те тоже встали на защиту Иерусалима. Так и поступили, причем все князья принесли в том торжественную клятву, пройдя между частями рассеченного жертвенного быка. Однако едва Навуходоносор, принужденный выступить против египтян, на время снял осаду, как рабов тут же вернули в исходное состояние. Более того, не побоялись даже самого Иеговы. Когда пророк Иеремия выступил с гневными обличениями князей, те бросили его в тюрьму – и казнили бы, если бы не царь, который все же побаивался пророка и стоявшего за ним грозного Бога. Иеремия сумел бежать, а вскоре вернулся и Навуходоносор.

Все переменилось на чужбине. Вот уж где не было никакого религиозного принуждения – да ходи ты хоть во все храмы сразу! Властям не было ровно никакого дела, кому молится какой-то там пленный народец. Прежние князья не имели никакой власти, они были такими же пленниками, как и все остальные, ничто мирское не объединяло иудеев, зато делало все возможное, чтобы растворить их в вавилонском разноплеменном море. Теперь уже сами изгнанники, никем не понуждаемые, отчаянно цеплялись за своего Бога – единственную ниточку, связывавшую их с родиной, и единственную силу, скреплявшую их вместе. По субботам они собирались на молитвенные собрания, для которых вскоре стали устраивать особые дома – синагоги. У жрецов, лишенных храма, было сколько угодно времени, чтобы привести в порядок священные книги. Естественным образом синагоги стали центрами иудейских общин в Вавилоне, где изгнанники каждую субботу предавались ностальгии. Стоит ли удивляться, что, когда персидский царь Кир позволил вернуться, именно жрецы и возглавили переселение?

…И вот они двинулись в путь. Богатые, хорошо устроившиеся иудеи, как известно, предпочли остаться, отделавшись пожертвованиями на храм и в пользу возвращавшихся. В библейской книге пророка Ездры точно названо число вернувшихся. «Все общество вместе состояло из сорока двух тысяч трехсот шестидесяти человек, кроме рабов их и рабынь их, которых было семь тысяч триста тридцать семь; и при них певиц и певцов двести. Коней у них семьсот тридцать шесть; лошаков у них двести сорок пять; верблюдов у них четыреста тридцать пять; ослов шесть тысяч семьсот двадцать».[29]То есть, как видим, судя по количеству рабов и скота, переселенцы были людьми, мягко говоря, не слишком богатыми. Руководили ими князь Зоровавель из дома Давидова и верховный жрец Иешуа.

Когда вернувшиеся достигли своей исторической родины, они обнаружили, что «молоко и мед» иссякли. После разрушения Иерусалима прошло всего около 50 лет, и разоренная страна так и не успела подняться. Оставленное на месте завоевателями иудейское население давно смешалось с окрестными язычниками, те, что еще оставались иудеями, жались к развалинам Иерусалима. Недавние соплеменники даже понимали теперь друг друга с трудом: если богатые местные жители все же говорили по-арамейски, то бедные общались между собой на жутком жаргоне, смеси еврейского, арамейского и окрестных языков. Каждое слово отзывалось репатриантам горечью: они там, на чужбине, свято хранили свой язык и свою веру, в то время как на родине язык забыли, а Иегову едва выделяют среди прочих богов. Спасибо, что вообще помнят…

Разочарование оказалось жестоким, однако обратного пути не было. Поневоле пришлось приниматься за работу. К счастью, национальный характер иудеев отличается даже не упрямством, а скорее тем качеством, что называется упертостью, причем доведенной до превосходной степени. (О чем говорит история современного Израиля: есть ли в жизни человечества прецедент, когда народ не только возродил давно утраченное национальное государство, но и воскресил древний «мертвый» язык, сделав его разговорным?) Повинуясь принципу «глаза боятся, а руки делают», они расчистили в развалинах храма от мусора священный камень и построили на нем временный жертвенник. А потом занялись насущными делами.

Почти сразу выяснилось, что на вновь обретенной родине их никто особо не ждет. Земли хватало, но местное население не намерено было позволять пришлым устанавливать свои порядки. Поневоле переселенцы – те, что не махнули на все рукой и не приняли существующий порядок вещей, – держались обособленно.

Немецкий исследователь Велльгаузен пишет: «Изгнанники по возвращении не распространились на всю прежнюю область, занятую ранее коленом и царством Иуды. Это было бы для них равносильно самоубийству. Напротив, они должны были во что бы то ни стало тесно держаться друг друга. Они селились поэтому лишь в Иерусалиме и ближайших его окрестностях. Казалось, первым делом с их стороны должно было бы являться восстановление разрушенного храма, а между тем им приходилось ограничиться сооружением простого алтаря на священном месте. Все их усилия направлены были в это время исключительно на то, чтобы только как-нибудь упрочиться и удержаться в стране. Урожаи были плохи, но вместе и одновременно с этим давали себя чувствовать и все другие неудобства и затруднения, какие обычно испытывает всякое вновь возникающее поселение. Иерусалим восставал из развалин лишь крайне медленно и постепенно. Улицы оставались пустыми: на них не было видно ни стариков, ни детей. Заработков никаких не представлялось. Торговля и всякие иные сношения между жителями затруднялись небезопасностью, царившей на улицах, так что боялись выходить из дому. Со стороны персидской администрации никаких мер к улучшению не принималось. Напротив, в то же время обложение было крайне высоко и тяжелым бременем ложилось на беднейшую часть населения».[30]

То, что происходило дальше, можно рассматривать двояко – как двойственна и сама жизнь, сочетающая высокое и низкое, небесное и земное. Кому-то угодно видеть в происходившем борьбу жреческого сословия за власть и доходы, кому-то – борьбу за веру. А на самом деле, надо полагать, имело место и то, и другое. Полных корыстолюбцев в жизни мало, равно как и беззаветно верующих, обычно даже в одном человеке смешиваются самые разные мотивы, не говоря уже о тех случаях, когда человек сам не знает, почему он поступил так или иначе.

Иудейская община была маленькой и слабой, однако монолитной. В том, что касалось ее внутренних порядков, тон задавали переселенцы, державшие всех остальных за людей второго сорта. Кто-то все же выслуживал себе право войти в общину, другие, махнув рукой на пришлых гордецов, уходили к окрестным язычникам.