Мы выступали в небольшом базарном городке между Коринфом и Микенами. В таких местах обязательно есть какой-нибудь записной остряк, который устраивает собственные представления. И вот представьте, Парис выходит на сцену со словами «Покуда Елена в постели моей, наплевать мне на всё остальное!»; а тот весельчак орет: «Она должно быть здорово похудела, чтобы меж этих коленок поместиться!» Это прервало наше представление на какое-то время, но худшее было впереди. Мидий играл еще и глашатая греков; а Парис должен быть на сцене, чтобы этого глашатая выслушать; и вот тут актера подменяет статист. За сценой Мидий отдал мне свой наряд и маску с таким видом, словно жалел, что они не пропитаны ядом. Разумеется, когда я появился, тот малый возликовал и поставил всю публику на уши.
После того Парис в «Гекторе» выступал в длинном и совсем не боевом одеянии; в текст специальную строку вписали, чтобы это объяснить. А Мидий превратился в настоящего врага моего; не то что раньше, когда он просто от нечего делать меня доставал.
Давайте опустим подробную хронику его пакостей. Зайдите в любую винную лавку возле любого театра, и вы услышите какого-нибудь актера, изливающего свою старую историю, как будто он был первым, с кем приключилось такое; но там, по крайней мере, слушателю выпивку поставили. Так что не будем про шипы в обуви, про зашитые рукава и оборванные завязки масок, и так далее. Однажды утром я обнаружил темное липкое пятно и разбитый кувшин возле скамьи, на которой Демохар накануне воздухом дышал. Вино было неразбавленным, и я догадался, кто его прислал; но на этот раз он просчитался. Себе самому Демохар прощал даже слишком много; но он не был намерен простить Мидию попытку использовать его; и, похоже, предупредил Ламприя, что будут неприятности. Но у Ламприя неприятностей и так хватало, и о новых он даже слышать не хотел. А о Мидии он знал самое главное: до конца гастролей другого актера ему не найти.
Фигалея — небольшой городок возле Олимпии, и у нас был там ангажемент. Это очень серьезное было дело: город нас нанял. В день героя-основателя заодно праздновали и освобождение свое.
Это был один из тех городов, в которых спартанцы, после победы в Великой Войне с Афинами, поставили у власти олигархов, чтобы те обеспечивали порядок. Здесь, как и везде, они выбрали Совет Десяти из самых поганых старых землевладельцев, которые при демократах были в изгнании и больше всех выгадывали от возможности этих демократов давить. Сводя старые счеты, Декархи оплатили свои долги сторицей. Они делали, что хотели; им ничего не стоило забрать чью-нибудь молодую жену или красивого мальчугана, или лучший кусок земли. Если кто-нибудь жаловался, спартанцы посылали туда своих солдат, и после того жалобщик начинал думать, что прежде всё было не так уж и плохо. Но потом началось восстание в Фивах; Пелопид и другие патриоты показали миру, что спартанцы сделаны из того же теста, что и все остальные; а пока Сыны Геракла чесали головы и оглядывались вокруг — что же это было, что так нас побило? — подчиненные города воспользовались моментом. Здесь фигалейцы были одними из первых; но когда они начали воодушевленно и единодушно рвать на части самых ненавистных Декархов, остальные успели уйти в горы, вместе со своими людьми.
Городской Совет связался с нами заранее и попросил пьесу, соответствующую их празднику, пообещав с расходами не считаться: им удалось спасти от разграбления часть золота Декархов. Ламприй нашел как раз то, что им было нужно: в «Кадме» Софокла-Младшего прославлялись Фивы. Это была новая так-себе-пьеса, которую никому и в голову не приходило ставить во второй раз: Кадм, наказанный за убийство дракона, принадлежавшего Богу Войны, освобождается от оков, становится царем, женится на Гармонии, и так далее, до финала со свадебным шествием. На свежую голову, Демохар очень хорошо лечил любые тексты; он и здесь вставил кое-что для лучшей соразмерности: написал несколько пророчеств для Аполлона и приплел туда Фигалею. Совет был в восторге, и нам дали неделю репетиций с хором. Что за хор, можете себе представить, если сначала туда выбирают сыночков самых главных демократов, а уже потом голоса.
Я с нетерпением ждал этого спектакля, потому что в нем я делал больше, чем обычно. У меня было несколько строк, написанных для статиста (землерожденные воины Кадма), а весь финал мне предстояло стоять на сцене Аполлоном, поскольку Мидий играл еще и Гармонию, и был занят в ней.
Тогда я надел маску бога впервые.
Мидий, чтобы продемонстрировать свою привычку к чему-то гораздо лучшему, постоянно поносил всю нашу экипировку, но больше всего он презирал маску Аполлона. Он говорил, что ей никак не меньше пятидесяти лет; и в этом он был прав, как я выяснил. Она была тяжелая, из оливы вырезана, но носить ее было легко, потому что изнутри отшлифована так же, как и снаружи, настоящая работа настоящего мастера. Теперь-то никто не делает их надолго.
Помню, как я в первый раз ее увидел. Это еще в Элевсине было, я багаж наш распаковывал. Раскрываю корзину — а она на меня смотрит. Я даже вздрогнул. И подумал, что это лицо больше подходит храму, а не театру. Я сидел на корточках посреди мусора и глядел на нее, глядел… Надо отдать Мидию должное: он прав был, когда называл ту маску старомодной. Про нее никто не сказал бы, как говорят перед современными Аполлонами: «Ах, какая прелесть! Какой изящный молодой человек!»
Когда я спросил о маске у Демохара, тот рассказал, что ее оставил Ламприю какой-то старый актер, считавший, будто она приносила ему удачу. Предполагалось, что ее сделали к первому возобновлению «Эвменид» Эсхила, где бог занимает центральное место. Как сказал Демохар, это было в великое время Алкивиада и Никия, когда спонсоры были спонсорами.
Перед Фигалеей у нас была остановка в Олимпии; до того я никогда там не бывал, так что не мог насмотреться. По правде сказать, город был совершенно мертв, поскольку Игры в том году не проводились; но юность удовольствуется малым, и мы с Демохаром двинулись в поход по достопримечательностям. Он, как старый конь к своей конюшне, притопал к любимой харчевне возле реки; а увидев в моих глазах, что я потащу его дальше, сказал своим голосом жреца: «Дорогой мой, ты меня спрашивал о маске Аполлона. Я только что вспомнил, из чьей мастерской она вышла, как мне говорили. Пойди к Храму Зевса, и там увидишь. Дай подумать… да, западный фронтон».
Я сдался и оставил его там, а сам помчался к храму. Лес в долине был залит жарой; весна там, как у нас лето. Река уже успела обмелеть, горячая пыль обжигала ноги, а раскрашенные статуи излучали тепло. Ласковый Гермес, завлекавший виноградными гроздьями бога-младенца, которого держал на руках, казался живым: хотелось погладить его смуглое тело. Дальше начались штрафные статуи; это если атлета на обмане ловят — он должен статую поставить; дешевая, топорная работа. Но белый мрамор светился, а позолота крыш слепила сиянием своим. Большой алтарь Зевса, еще не отмытый после утренних жертвоприношений, смердел и гудел полчищами мух. Но желающих посмотреть храм всегда хватает. В портиках и колоннадах шумели гиды и барыги; лотошники продавали глиняные, раскрашенные копии статуи Зевса; знахари расхваливали свои лекарства; блеяли козлята и бараны, которых продавали для жертвы; какой-то ритор ржавым голосом декламировал «Одиссею», а его мальчик обходил окружающих с миской под гонорар… Я вошел из солнцепека в мягкую, прохладную тень — и рот раскрыл от изумления; как и все остальные, увидев внутри громадную статую из золота и слоновой кости, на пьедестале размером с мою комнату; пока глаза мои, двигаясь кверху, не встретили властный лик, говорящий «О человек, смирись со смертностью своей, ибо она — тоже бог».
На выходе пришлось отделываться от какого-то подонка, решившего, что цена мне бесплатный ужин; и я чуть не забыл посмотреть на западный фронтон. Но прямо передо мной экскурсовод остановил стайку богатых женщин — дети, няньки, соломенные шляпы и всё такое — и заговорил о скульпторе Фидии, показывая куда-то наверх. Глаза мои сами пошли за его рукой.