– Сегодня утром мы провели плодотворное собрание. Могу рассказать, если хочешь, – Патрик пытался наладить контакт с мальчиком, отогнать пугающие мысли. – Николас скоро поедет в Лондон на конференцию по конституции. Когда он вернется и привезет подписанную конституцию и она вступит в силу, настанет независимость. Независимость, – он с наслаждением произнес это слово, бодрящее, энергичное, гордое. Он улыбнулся, желая вызвать ответную улыбку у Билла, но этого не произошло.

– И что потом? – только и спросил Билл.

– Ну, естественно, выборы. И обязательно придет Новый День, если только разрозненные партии наших противников не объединятся в коалицию. Нет, мы должны победить, – и бодро добавил, – а потом начнется работа.

– И какую роль ты будешь играть? – поинтересовался Билл.

– Сегодня утром Николас сказал мне, что я стану министром образования, это мне подходит. Почти никакой политики, по крайней мере, не должно быть! Слава Богу, мне не придется произносить много речей. Хотя, конечно, меня попросят выступить раз-другой в ходе избирательной кампании… Что ж, если понадобится, я справлюсь, – он чувствовал прилив энтузиазма.

Билл молчал. Я словно заставляю его вырывать зубы, а не разговаривать, подумал Патрик, но терпеливо ждал, давно привыкнув к его нежеланию общаться с ним. Когда в молчании прошла одна или две минуты, Патрик все же спросил:

– Так ничего и не скажешь?

– Отчего же. Плевал я на ваши выборы. Патрик был поражен:

– Плевал на них?

– Они ничего не решают, ваши глупые выборы. Все тот же колониальный фарс, только с другими актерами. У нас по-прежнему будут хозяева. Деньги, как и раньше, будут у белых, а подобные тебе люди будут служить им ширмой. Почитай Фэнона. Там все написано.

– Я читал Фэнона. Он смешал в одну кучу правду и ложь. По моему мнению, он чересчур зол и агрессивен. – Патрик помолчал. – Честно говоря, мне кажется, что ты еще молод и неопытен, чтобы составить верное представление о Фэноне.

Билл посмотрел на него. Как правило, он смотрел в сторону, избегая прямого взгляда, но иногда резко, как от удара, поднимал голову, и тогда его глаза пристально смотрели на вас, уподобляясь кошачьим, холодным и властным. Вам становилось неуютно и вы старались отвести взгляд, стыдясь, что позволили мальчишке запугать себя.

– Я всего лишь хотел сказать, – осторожно сказал Патрик, – что у тебя еще не было возможности и времени узнать и оценить Фэнона. Такие, как он… фанатики, Билл. Они могут – и приводят – к гибели целые народы.

– К гибели? А разве мы уже не погибли?

– К еще большей. Мы можем придти к тирании и кровопролитию, к рабству, гораздо более страшным, чем ты можешь себе представить. У нас многое не так, но нет ничего непоправимого. Подумай об этом, Билл. Посмотри на себя – хороший дом, образование…

Билл прервал его. Он выпрямился и стоял напрягшись, сжимая и разжимая кулаки.

– А сколько таких, как я, не имеют «прекрасного дома»? Ты думаешь, я счастлив, что живу здесь, а я тебе говорю, что нет, мне стыдно!

В душе Патрика поднялась волна жалости. Вместо высокого, худощавого, необузданного подростка он увидел перед собой того привязанного к дереву мальчика, напуганного и избитого. Он тихо сказал:

– Стоит ли тебе так серьезно задумываться о подобных вещах, Билл? У тебя впереди столько лет, ты увидишь, как меняется к лучшему мир, и ты сможешь помочь этому, если захочешь. А сейчас нужно радоваться жизни…

– Прекрасные слова. Конечно! Подходящие для белых! Была бы кожа чуть посветлее и все было бы в порядке! А что ждет таких, как я? Радуйся жизни!

– Что за глупости…

– Вот почему ты крутился около Фрэнсиса Лютера, пока он не избавился от тебя, потому что ты не выполнил его желание.

– Ты несправедлив, Билл. Никогда не надо говорить за других. И вот что я тебе скажу, я не сужу людей по цвету их кожи. Сегодня утром я разговаривал с Кэт Тэрбокс…

– Какая дура! Не может иметь детей…

– Это жестоко – так говорить.

– … и хочет, чтобы никто не имел. «Перенаселение», заявляет она. Да, конечно, перенаселение таких, как мы! Геноцид и ничего больше!

Патрик внезапно почувствовал себя опустошенным. Диспут на разумных началах всегда привлекал его, доставлял удовольствие, но подобный слепой напор не имеет ни цели, ни конца. Он поднялся.

– С меня довольно, Билл. Я пойду домой.

Он прошел через холл. Дверь в спальню Билла была открыта. Кроме обычной свалки из кроссовок, книг и всякой всячины, он увидел над кроватью увеличенную фотографию Че Гевары. Что-то новое.

Патрик прошел в свою комнату. Дезире прихорашивалась перед зеркалом. Платье лимонного цвета обтягивало ее, как перчатка. Она умела двигаться, как манекенщица, легко и грациозно.

– Ну как, Патрик?

– Мило, – ответил он, но ему было все равно.

– Его мне дала Дорис. Оно новое, просто ей не подошло. За такой одеждой ездят в Нью-Йорк. Если, – задумчиво добавила она, – ты можешь себе позволить.

– Чудесное платье, – заверил он, начиная терять терпение.

В передней комнате Клэренс читал газету. Когда Патрик вошел, он отложил ее.

– Спорил с Биллом? Я прошел за дом и не мог не услышать.

– Подавай ему революцию и классовую борьбу. Меня это ужасно беспокоит. Куда его занесет?

– Я – старик, ты, Патрик, молод, а он еще мальчик. Он просто говорит другими словами. Все дело в словах.

– Надеюсь, что ты прав.

– Он что-то говорил о Фрэнсисе Лютере?

– Да.

Клэренс помолчал, потом тихо сказал:

– Я знаю, что ты чувствуешь. Жизнь тебя не закалила, и, может быть, этого никогда не произойдет. Вспомни, когда еще я предостерегал тебя от тесного общения с Лютером. После я познакомился с ним поближе и изменил свое мнение, но потом я понял, что мое первое впечатление было верным. Это в крови. Зов крови… и денег… что то же самое. В час испытаний, находясь на перепутье, человек защищает свои интересы и свою собственность. В этом Билл, может быть, и прав.

В комнату вошла Дезире, так и не снявшая новое платье.

– Вы разговариваете о Билле? Он опять что-то натворил?

Патрику не хотелось, чтобы она приняла участие в их дискуссии. Она всегда проявляла слишком большую готовность наброситься на Билла.

– Ничего особенного, – сказал он. – Просто не в настроении.

Но ему не удалось провести ее.

– Я бы выпорола этого мальчишку! Бедный Патрик, ты так хотел сына. Две прекрасные дочери, но их оказалось недостаточно, да?

– Прекрати, Дезире, – вмешался Клэренс. – Опять ты за свое: «я тебе говорила».

– Да нет, пап, Патрик знает, что я так не думаю. Но с Биллом с самого начала было так трудно.

– Он бывает миролюбиво настроен, – защитил его Патрик.

– Да. Как шершень, отдыхающий между полетами.

– У него было трудное детство. Я думал, что любовь сможет изменить его.

– Может, он и изменится, – бодро вставил Клэренс. – Молодежи свойствен идеализм, заводящий ее порой слишком далеко, но следует помнить, что без него мир стоял бы на месте. Когда стираются острые углы, глазам предстает строительный камень, из которого сооружается прочное здание, называемое цивилизацией, – говоря так, руками он как будто создавал нечто, скреплял невидимые блоки; ему явно понравилось собственное сравнение.

– Пойди полежи в гамаке, а я пока приготовлю поесть. Ты так мало отдыхаешь, – пожурила она его.

– Пожалуй, я так и сделаю.

Он лежал в гамаке, не открывая книгу, над ним шумела листва, отбрасывая двигающуюся тень. Строительство цивилизации, сказал старик. Что ж, возможно. Или разрушение? Разрушение, рядящееся в одежды справедливости? Обычное дело в современном мире. Он лежал хмурый и встревоженный и хотел хоть ненадолго заснуть.

На лужайке перед домом все еще оживленно болтали девочки. Он даже не умеет танцевать! – услышал он и улыбнулся. Маленькая женщина! Внезапно он вспомнил Фрэнсиса, которого видел в городе неделю или две назад. Он был со своей маленькой дочерью, нежным созданием в необыкновенном розовом платье.