– Я не могу позволить себе плакать.
– Я знаю. Иначе я бы сказала – поплачьте и вам станет легче. Но вы не смеете.
Тереза подняла голову:
– Я солгала тебе. Нет, в то же время – не солгала. Я… я не знаю, что я чувствую. Никогда не знаю. На самом деле, я не знаю правды о себе. Я хочу, я действительно хочу знать, какой он, хочу! И боюсь узнать. Прости меня, Агнес.
– Можете ничего не говорить. Вы думаете, что столько лет живя на свете, я ничего не знаю о жизни? – в ее голосе прозвучала скорбь старой женщины, повидавшей слишком много на своем веку. – Хорошо, я расскажу вам. Он спокойный мальчик, нежный, вдумчивый, размышляет о разных вещах. Он честолюбив, да, но не в отношении денег. И гордый. У него очень светлая кожа, а он гордится тем, что черный. Больше, чем иной по-настоящему черный. Странно, не правда ли?
– О да, – печально и странно. А он счастлив, Агнес?
– У него есть друзья. Такие же, как он. Да, пожалуй, он счастлив, как и все… Не знаю, что еще вам сказать. В нескольких словах трудно описать все прошедшие годы. Одно могу сказать – он лучшая часть моей жизни.
– Я помню день, когда ты забрала его. Я хотела на него посмотреть – и не хотела. И мне стыдно, что не посмотрела до сих пор.
– Здесь нечего стыдиться. Вам было шестнадцать, вы были напуганы до смерти. Хотя в вас было столько мужества, будьте уверены.
– Я часто думала, что существуют два вида мужества. Есть такой, что помогает держаться, придает спокойную уверенность в себе. Это обо мне, это моя жизнь. А другой вид мужества дает способность рисковать, идти неизведанными путями. Мне этого не дано.
– Не бояться правды, вы хотите сказать?
Ти кивнула. Внезапно она осознала, что дышит тяжело, почти задыхается, словно долго бежала.
– Это было бы неразумно с вашей стороны. И я сказала бы то же самое, даже если не собиралась брать Патрика. Тогда вы не получили бы всего этого, – Агнес обвела рукой комнату.
– Ты знаешь, что для меня это не имеет большого значения. Я могу обходиться гораздо меньшим, Агнес!
– А четверо детей? Муж?
– Дети, – очень тихо произнесла Ти.
– Понятно. Так значит вот как! Пусть бы их было даже больше. И вам нужен человек, который любил бы вас всю жизнь.
– Тебе тоже, – слабо улыбнулась Ти.
– Мне не нужно это в такой степени, как вам. Никогда не было нужно. В вас была огромная способность любить едва вы научились ходить. Вы родились с ней.
– Я любила тебя, Агнес, разве нет? Тебя и Дедушку. А теперь у меня есть Фрэнсис. Жаль, что ты не можешь его увидеть. Все, что ты рассказала о… Патрике, я могу сказать о нем. Он спокойный, нежный, любознательный…
Снизу донесся звук закрываемой двери и шагов. Агнес поднялась и надела шляпу.
– Мне лучше уйти прежде чем кто-нибудь придет и начнет задавать вопросы. Так вы обещаете мне выполнить мою просьбу?
– Обещаю. И я надеюсь… я желаю ему всего хорошего… – она остановилась.
Агнес взяла руку Ти в свои ладони. Старый жест, давно забытый и сейчас внезапно вернувшийся.
– Агнес, когда ты уйдешь, я вспомню столько всего, что нужно было сказать. О том, что ты сделала для меня, о тебе и о том, как я тебя люблю.
– Вам не нужно говорить об этом. Я знаю.
Они вместе спустились к дверям. На пороге Агнес обернулась и оглядела холл, потонувший в полумраке угасающего дня.
– Я предчувствую. Вы знаете, у меня всегда была способность предчувствовать.
– Какое предчувствие? Что ты имеешь в виду?
– Он вернется в вашу жизнь, Патрик вернется. Не через меня, нет, никогда! Может быть, не в вашу жизнь, я не уверена. В жизнь ваших детей. Да. Я ясно это вижу.
Тереза не ответила. Опять что-то древнее, подумала она, подбадривая себя. Суеверие. И это тоже часть Агнес. Но руки у нее дрожали так, что она с трудом закрыла дверь и защелкнула ее на задвижку.
Позже Фрэнсис спросил:
– Кто была та цветная женщина, что приходила к тебе сегодня днем? Я проходил мимо твоей комнаты, когда шел наверх.
– Моя няня. Так, наверное, можно назвать ее.
– С Сен-Фелиса? А что она здесь делала?
– Кажется, ее двоюродная сестра работает где-то рядом.
– Я написал о Сен-Фелисе по экономике, я тебе не говорил? О ценах на сахар и о конкуренции со свекловичным сахаром из Европы. Все так удивляются, даже мой учитель, когда я говорю им, что моя мама родом с Сен-Фелиса.
– В этом нет ничего особенного, – спокойно сказала Тереза.
– Они наверное думают, что там до сих пор есть пираты, вулканы. Но, ты знаешь, когда я читал дневник первого Франсуа, я просто замирал, правда.
Правда – модное в этом году в школе словечко. Еще детская непосредственность Фрэнсиса, его невинное хвастовство успехами в баскетболе и в то же время две параллельные морщинки, прочертившие лоб, глубоко тронули ее. Ей захотелось поддержать этот порыв.
– Полагаю, они к тому же считают нас сахарными миллионерами?
– Да, конечно! А еще, – застенчиво добавил Фрэнсис, – их очень интересует секс между людьми с разным цветом кожи, – он засмеялся. – Я говорю им, что мы все белые, в нашей семье нет ничего такого.
Она сцепила руки на коленях, затем положила их на туалетный столик между гребней и коробочек с пудрой.
– Я собираюсь когда-нибудь поехать туда, даже если ты сама не захочешь…
– Это не так романтично, как тебе кажется. Ты будешь разочарован, – и мягко, – тебе лучше подумать о поступлении в Амхерст, если ты не передумал.
– Я поступлю, не волнуйся, – произнес Фрэнсис, улыбаясь упрямой, очаровательной улыбкой своего отца.
Он задумчиво посмотрел на мать:
– Говорят, что ты изводишь себя.
– Кто говорит?
– Ну, друзья, папины родственники и даже прислуга.
– Они считают, что мне следует отправить Маргарет в специальное учреждение.
– Это же школа, особая школа, – тихо проговорил он, опустив глаза.
– Как я хочу, чтобы они оставили меня в покое! – закричала она.
– Некоторые говорят, что ты как будто наказываешь себя, – встревоженно сказал мальчик.
– Наказываю себя? За что, например?
– Не знаю, мама. Наказание, так она сказала Агнес.
– Меня попросил поговорить с тобой папа, потому что ты не хочешь его слушать, – теперь Фрэнсис поднял глаза. Чистые, красивые, добрые глаза, единственные в мире, которые говорят с ней. – Я сказал, что поговорю, но вряд ли будет толк. Я сказал ему, что ты не можешь бросить такого ребенка. Это не ее вина, что она родилась такой.
– Ты тоже так думаешь, – пробормотала она.
– Я думаю, что для тебя было бы легче, если бы ее отослали куда-нибудь. Многие так бы и сделали, но не ты. Ты не сможешь поступить так со своим собственным ребенком.
Какой ад царит в ее сердце! И она отвернулась, чтобы он не прочитал это по ее лицу.
– Я приведу Маргарет наверх?
– Да, пожалуйста.
Она с отчаянием оглядела комнату, в которую, как и во весь дом, она вложила свою любовь, населила дорогими сердцу, знакомыми вещами: старый, потрепанный медведь Фрэнсиса на комоде, фотография девочек в нарядных платьях, полка с книгами по садоводству. Но сегодня она не приносила ей успокоения. Мрачная, чужая, комната словно раздвигалась, стены исчезали, впуская вселенский холод…
– Мама? – это Маргарет у двери.
– Что, дорогая?
– Я не хочу ложиться спать, – слабый, беспомощный рот кривится от подступающего плача.
– Я сначала почитаю тебе.
– Нет, Фрэнсис почитает! – и большая девочка, ростом почти с брата, топнула ногой.
Ценой огромного усилия, Ти сдержалась. С помощью Фрэнсиса, по крайней мере, будет легче уложить ее сегодня вечером.
– Пойдем, Маргарет, милая, – и беря девочку за руку, она благодарно улыбнулась сыну. – Я не представляю, что бы я без тебя делала.
Когда все в доме успокоилось, она тоже легла. Ричард придет поздно, и она была рада побыть в одиночестве. Она часто оставалась одна, у него была своя жизнь, связанная с работой и галереями. Горькая улыбка коснулась ее губ. Он казался себе потрясающим мужчиной, финансовым гением и знатоком искусства. Правда, надо отдать ему должное, он действительно разбирался в живописи.