Там, среди деревьев, что-то… было. Комки чего-то серого, висящего, как старые тряпки.

Она повернула голову и увидела Вильяма, который стоял рядом и озабоченно наблюдал за ней.

— Мне все почудилось, так?.. — сказала она.

— Н-ну, — ответил Вильям, — так, и с дррругой стороны нет…

Тиффани резко приподнялась и села, Фигглам вокруг нее пришлось отпрыгнуть назад.

— Но это… существо мне снилось, а потом вы все появились из печки! — сказала она. — Вы попали в мой сон! Что это за тварь… была?

Вильям Гоннагл смотрел на Тиффани, словно что-то решал для себя или собирался с мыслями.

— Дрём, так мы называем их. Все здесь — нездешнее, ты памятуешь это? Порой лишь отражение вещей, которых здесь и вовсе нету, порою — что-то краденое из иных миррров, порою — то, что вылепит из магии Кралева. Он прятался среди дерев, а ты так шибко кинулась вперед, что не заметила его. Ты знаешь пауков?

— Конечно!

— Они сплетают сети паутины, а дрём сплетает сети снов. Такой здесь край, что это просто сделать. Мир, из которого пришла ты — он почти что настоящий. А этот край — считай, наоборот, он все равно почти совсем как сон. Дрём для тебя сплетает сновидение с ловушкою внутри. Коль съешь ты что-нибудь в том сне, то не захочешь никогда его покинуть.

Вильям явно ждал, что Тиффани это впечатлит.

— А дрёму это зачем? — спросила она.

— Он любит сны смотреть. Он веселится, глядя на твое веселье. Смотреть он будет, как ты угощаешься во сне, покуда наяву ты с голоду помрешь. Потом тебя он съест. Хотя не сразу, правда: он подождет, пока ты раскиснешь. У него зубов нету.

— А как тогда вообще можно выбраться из этого сна?

— Самый верный путь — найти дрёма там, — ответил Роб Всякограб. — Он сам во сне с тобою, прикидывается кем-то. А нашедши, напинать ему.

— Напинать — в смысле?..

— Башку оторвати, помогает обычно.

«Да уж, меня впечатлило, — подумала она. — К сожалению».

— Вот такая она, страна фей? — Сказала Тиффани вслух.

— Айе. Энтот кусочек туристам, как бы молвить, не показывают. И держалась ты не худо, — сказал Вильям. — Ты с ним старалась биться. Почуяла, что дело нечисто.

Тиффани вспомнила дружелюбного Крысоеда и разбившуюся пастушку. Я сама себе пыталась давать знаки. Надо было саму себя слушать.

— Благодарю, что вы за мной пришли, — проговорила она смиренно. — А как вы смогли?

— Эччч, влезти мы могем куда угодно. Даже в сон, — сказал Вильям, улыбаясь. — Хитное мы племя или нет? — И кусок дрёма плюхнулся на снег, упав с ветки.

— Я им больше не дамся! — сказала Тиффани.

— Айе. Верррю. Убийство в очах твоих вижу, — ответил Вильям, и в его голосе был оттенок восхищения. — Призадумался бы я, будь я дрёмом, да будь у дрёма мозги. Помни — тута их немало, иные бывают хитры. Кралева использует их как охрану.

— Меня больше не надурят! — И Тиффани вспомнила всю жуть мгновений, когда существо ковыляло к ней, меняясь на ходу. Хуже всего, что это был ее дом, ее место. Тиффани чувствовала кошмарный страх, когда тварь шлепала к ней через кухню, но притом и гнев. Оно посмело влезть в мой дом.

Это не просто попытка меня убить, это оскорбление…

Вильям пристально смотрел на нее.

— Айе, весьма разъяренною выглядишь ты, — сказал он. — Должно быть, любишь мальца братишку своего, если готова стать против тех тварей ради него…

И Тиффани не смогла запретить себе мысль: «Не люблю я его. Знаю, что нет. Он до того… липкий, вечно отстает, мне приходится тратить чересчур много времени, чтобы за ним уследить, без конца он орет и требует. Я не могу с ним поговорить. Он одно знает: все время чего-то хочет.»

Но Второй Помысел сказал: он — мой. Мое место, мой дом, мой брат. Никто и ничто не имеет права трогать мое!

Тиффани воспитали так, чтобы она не росла эгоисткой. Она сама знала, что не эгоистка — в том смысле, какой люди обычно вкладывают в это слово. Привыкла думать и заботиться о других. Никогда не брала последний из оставшихся ломтей хлеба. То чувство, которое у нее сейчас было — это совсем иное.

То, что я сейчас делаю — не из благородства, не из храбрости, не по доброте. А потому, что это должно быть сделано. Потому что нет иного выхода, и нельзя иначе.

Она думала про…

Бабушку Болит и свет ее фонаря, который медленно двигался зигзагами среди холмов, под мерцающими морозными звездами, или в грозу, которая грохотала, как война. Чтобы уберечь ягнят от наползающей холодины, или баранов от падения с обрыва. Бабушка мерзла, взбиралась на кручу, топала сквозь ночь ради тупой овцы, которая никогда не скажет «спасибо» и завтра может остаться такой же безмозглой и влезть в такие же неприятности снова. Бабушка все это делала потому, что иначе — немыслимо.

Был случай, когда им встретились на дороге бродячий торговец и его ослик. Ослик был небольшой и под кучей навьюченного груза его было почти не видать. Он упал, и поэтому хозяин стал его бить.

Тиффани увидела это и расплакалась, а Бабушка взглянула на нее и сказала что-то Грому и Молнии…

Торговец перестал бить осла, когда услышал рычание. Собаки стояли возле него с двух сторон так, чтобы он не мог уследить за обеими сразу. Он занес палку, нацелившись на Молнию, и Гром зарычал сильнее.

— Я не советую тебе, — сказала Бабушка.

Он оказался не дураком. Глаза собак были похожи на стальные шарики. Он опустил руку.

— Теперь брось палку, — сказала Бабушка.

Он так и сделал, выронил хворостину в дорожную пыль, как будто прут вдруг сделался из раскаленного железа.

Бабушка подошла и подобрала хворостину. Тиффани запомнила, что это была длинная, гибкая ивовая лоза.

Внезапно и так быстро, что ее рука выглядела размытой, Бабушка два раза стегнула его лозой по лицу, отпечатались две длинные красные полоски. Он хотел что-то сделать и уже шевельнулся, но его явно удержал отчаянный внутренний голос: в тот момент собаки так ждали команды прыгнуть, что были почти вне себя.

— Больно, а? — сказала Бабушка любезным тоном. — Теперь слушай: мне ведомо, кто ты, и думается, ты меня тоже знаешь. Ты котелки продаешь и сковороды, и неплохие, как я помню. Но если я пущу слово по округе, у тебя больше не будет работы на моих холмах. Помни, что тебе сказано. Лучше свою животину кормить нормально, чем сечь. Ты слышишь меня?

Глаза у него были зажмурены, а руки тряслись, и он кивнул головой.

— Пойдет, — сказала Бабушка Болит, и тут же Гром с Молнией снова стали похожи на обычных пастушьих собак, подошли к ней и уселись по бокам, свесив языки.

Тиффани смотрела, как он снял часть груза и навьючил на себя. Потом, очень осторожно, стал подгонять осла дальше по дороге. Бабушка набивала свою трубку «Бравым мореходом» и глядела, как они удаляются. А когда разожгла трубку, то сказала так, словно эта мысль только что пришла ей на ум:

— Которые могут сделать что-то, должны делать для тех, кто не может. И кому-то надо говорить за тех, у кого нету голоса.

Тиффани думала: «Вот так оно — быть ведьмой? Этого я, что ли, ждала? Когда же хорошее начнется?»

Она поднялась и сказала:

— Пошли дальше.

— Не устамши ты? — спросил Роб.

— Пошли двигаться дальше!

— Айе? Ну что ж. Должно быть, навострилася она в то свое место, что за лесом. Ежели мы не будем нести тебя, то за пару часиков…

— Я пойду сама! — Воспоминание о большом мертвенном лице дрёма попыталось влезть в ее сознание, но ярость не оставила ему места. — Где сковородка? Благодарю! Идем!

Она устремилась вперед через чащу странных деревьев. Следы конских копыт почти светились во мгле. Иногда их пересекали какие-то другие следы — птичьи, может быть; еще попадались круглые размазанные отпечатки, те могли быть чьими угодно; а иные — извилистые, которые оставила бы змея, если бывают снежные змеи.

Пиктси бежали строем с обеих сторон от нее.

Даже после того, как немного утих накал бешеного гнева, Тиффани трудно было глядеть на все вокруг без головной боли. Далекие предметы чересчур быстро вдруг оказывались рядом, деревья меняли форму, пока она двигалась мимо…