У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.

– Послушай, – встрепенулся Николай Николаевич, – как тебя… э-э-э… – Он защелкал пальцами. – Ну, как тебя…

– Беспамятный ты, дядечка, – сказала гостья. – Я тебя учила, зови Адель.

– Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.

– А ножи у тебя где?

– Вон там, в буфете.

Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.

– Сюда, – нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, – сюда… Не оступись…

У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:

– Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?

– Тише, тише… – Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.

Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».

Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.

«Ничего не поделаешь. – Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. – Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».

Так он ей и сообщил. Хорошо, если она поверила.