А самым неприятным испытанием было такое: профессор доставал колоду вырезанных из газеты и наклеенных на картонки фотографий, тасовал их, вытягивал наугад ворсистый от употребления снимок и спрашивал: «Как фамилия?» Тут даже бывалые товарищи пасовали. А в истории болезни писалось: «Нарушение узнавания известных лиц на портретах».

После разговоров о профессоре Февральском Мите стало все чаще казаться, будто кто-то сзади на него пристально смотрит. Он упорно боролся с безобидным психозом, но однажды во время беседы у фонтана это чувство стало таким противным, что не выдержал и обернулся.

С улицы сквозь чугунные копья ограды на него глядела Чугуева. Она была в своем всегдашнем, не то осеннем, не то зимнем плюшевом пальтишке.

Митя подошел. Бледное, отекшее от подземной жизни лицо ее исказилось похожей на улыбку гримасой. Она попыталась сказать что-то, может быть, поздороваться и издала невнятный придушенный лепет.

– Здорово, ударница, – помог ей Митя. – Гляди не замарайся. Решетка крашеная.

Приближались первомайские торжества. В столице красили что попало: ограды, скамейки, фонари и плевательницы.

Чугуева взирала на него жадно, с восторгом и ужасом, как на воскресшего покойника.

– Чего вылупилась? – спросил Митя. – Как насос? Направили?

Она радостно кивнула.

– Сальники?

– Сальники, Митенька, сальники. – Мокрые глаза ее блестели кварцевым блеском. – Живехонький! Матушка-заступница! Надо же! Живехонький!

– Ну вот! Я и говорил, сальники. Ты у писателя бываешь?

Она кивнула.

– Про тебя пишет?

Она снова кивнула.

– Передай ему, чтобы он сказал девахе с почтамта, где я нахожусь. Ее звать Наташа. Тата. Он знает.

– Ходишь к ней, Митенька?

– Дело не твое. Передай, что сказано.

– Передам, как же… – Она поглядела на его ослепительно-белый бинт на голове. – Косточки все цельные?

– Кумпол целый. Ключица срастается нормально. Подживает.

– Осподи! Ключица!

– Ничего, Васька. На нашем базаре за битого двух небитых дают. А ты что же это, с физкультурной тренировки сбежала?

Под распахнутым пальто Митя заметил застиранную майку, хранившую воспоминания о синем цвете. А на голове Чугуевой была уродливо, до ушей натянута новая шелковая пилотка.

– Какая уж, Митенька, тренировка. Я без тебя вовсе рухнула. Как увезли тебя на машине, прибегла ночью. Круг больницы бегаю, бегаю, а в сени нипочем не пускают.

– По ночам отдыхать надо, – строго укорил ее Митя. – Знаешь, Васька, гляжу на тебя, мне все мерещится, что мы с тобой где-то встречались… Давным-давно, а будто встречались.

– Поправишься, не будет мерещиться… Ой, Митенька.

– Ладно, ладно, чего ты за меня переживаешь.

– А ты сдогадайся!

Она ухватилась обеими руками за решетку и сунула между прутьями лицо. В глазах ее томилось такое страдание, что Митя вместо того, чтобы напомнить о свежей краске, проговорил растерянно:

– Ну-ну… Нечего, нечего!

– Да как же нечего, Митенька. В тебя же мартын кинули.

– Не кинули, а уронили.

– Нет, не уронили. Сознательно кинули… А кто кинул, сдогадался?

Он поглядел на нее внимательно. Лицо ее, жирно прочеркнутое черными полосами краски, было белое как бумага. Мимо прошел парашютист в малиновом халате.

– Смотри, перемазалась, – сказал Митя. – Краска-то масляная

– Шут с ней. Сдогадался?

– Нет.

– А ты раздумай.

– Нам тут думать не позволяют. А ты знаешь?

– Кабы не знала…

– Так ты что же считаешь, – нахмурился Митя, – вылазка классового врага?

Она засопела.

Снова прошел парашютист, остановился, спросил отрывисто:

– Жена?

– Выше бери, – улыбнулся Митя. – Ударница Метростроя. Газеты надо читать, Степа.

Парашютист оглядел Чугуеву недобрым взглядом и проговорил отчетливо:

– Поддельная.

Она отпрянула, словно ее хлестнули по лицу.

– Чего ты людей пугаешь? – укорил ее Митя.

– Не имеет значения, – проговорил парашютист. – И сама поддельная, и пилотка поддельная.

Чугуева попятилась. Прохожие опасливо обходили ее.

– Иди сюда! – крикнул ей Митя. – Не бойся!

Парашютист погрозил пальцем. Она ахнула и бросилась бежать в сторону площади.

– Я говорил, поддельная, – сказал парашютист и спокойно отправился дальше.

На другой день Мите внезапно отвели отдельную палату с фикусом и с картиной «Оборона Петрограда». Из широкого окна открывался вид на бетонное здание сельхозснаба. Только Митя забрался на высокую перину, принесли графин с водой. Только заснул, притащили древтрестовский шкаф, пустой, но с овальным зеркалом. Дежурный врач дал понять, что спущено указание окружить больного метростроевца особой заботой. Сестры, поглядывая на него, стали кокетливо шушукаться, а профессор Февральский распорядился пропускать всех, кого комсорг шахты 41-бис пожелает.

На новом месте Митя выспался всласть. Пока спал – на фасаде сельхозснаба появился предпраздничный лозунг: «Очистим все колхозы и совхозы от кулаков, вредителей, лодырей, воров и расхитителей народной собственности. Выше знамя революционной бдительности».

Через два дня Чугуева явилась снова. Халат, не налезший на рукава, косо свешивался с крутых плеч, открывал майку и черные шаровары.

«Опять с тренировки смылась», – понял Митя.

На этот раз она была непривычно нахальная, размашистая.

– Это чего у тебя? Капли? – Она взяла пузырек, понюхала и вылила лекарство в плевательницу. – Брось, не пей. Изведут тебя каплями-то… Во, гляди, я тебе хренцу добыла. Нюхай на зорьке. А капли брось…

– Где хрен-то добыла? – спросил Митя.

– Да я захочу, что хошь достану. Мы, нагорные девчонки, нигде не пропадем. Я к тебе было через все рогатки пробиралась… На другой день, как тебя положили. Взяла конверт и пошла.

– Какой такой конверт?

– Какие конверты бывают. Казенный конверт. Напечатала Нюрка на машинке: «Профессору Февральскому. Срочно, секретно. Лично в руки». Сургучом залепили, печатку поставили, все честь честью. С этим письмом я до второго этажа пробилась. Пробилась до второго этажа, а там кучерявый, маленький такой, хвать меня за подол: это, мол, что за мымра? Куда? Я культурно кажу конверт. Поглядел, туды-сюды, давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, – она нервно засмеялась. – А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!