– Не знаю, – застеснялась Чугуева. – Я нездешняя.

– А потому, что на прямой улице сквозняки, для огня способней. И повелели московские цари ставить дома кривулями. А Ключевский врет, что библиотека сгорела. Ну ладно. Скажи Трушину, что подвеска у меня. – Он бережно, с осторожностью ревматика надел реглан. – Да, а где же все-таки ты ее раздобыла?

– На земи. Нашла и взяла.

– Быть не может. В гробу небось копалась?

– Да что вы, господи. Да она, я думаю, не из гроба.

– А откуда?

– Мало ли. Мы чуть не каждый день то подкову выкапываем, то печной изразец. А подвеску я на кругу нашла. С полкилометра от забоя.

– С полкилометра? – Ученый как стал надевать галошу, так и застыл не надевши. – Невероятно… Впрочем… Не сообщаются ли ходы? К этому вопросу придется вернуться. А Трушину скажи: «Осипов подвеску унес». Не забудь! – Ученый весело подмигнул Мите и ушел.

– Слава богу, – перекрестилась Чугуева.

– Чего слава богу?– мрачно поглядел на нее комсорг. – Кого обдурить норовишь? Академика? Висюлька-то твоя парная. Боярские девки цепляли их в паре в волоса под виски или на уши, где они красивше глядят, хрен вас знает. Ученые разобрали гроб, а висюльки недочет. Одна на скелете, другой нет. Они там все мослы перещупали, прах пересеяли, твою висюльку искавши… Думал, отдам ее и закроем дело. Не хотелось, по правде говоря, ни на бригаду, ни на тебя тень наводить. Деваха ты больно надежная.

– И ты, Митя, хороший комсорг.

– Обожди. Теперь-то до меня дошло, кто тебе брильянты дарит.

– Кто? – насторожилась Чугуева.

– А вспомни. Кто возле дыры дежурил?

– Не ты?

– Нет, не я. Это правда, что ты живешь с Осипом?

Она засопела потупившись.

– Нашла кобеля.

– А тебе что? Не тебе терпеть.

– Обидно нам за тебя! Что мы, не видим, что ли. – Митя разъярился. – Да он, сукин сын, с Мери путается. Конфетки ей носит! А твой хлеб жрет. Сколько вас в комнате?

– Сорок две.

– Как сорок две? Ты вроде в маленькой жила?

– Меня в залу переселили.

– Где сцена?

– Туда.

– Зачем же ты согласилась?

– Велели… Все одно, где спать.

– Где же твоя койка стоит?

– На сцене. У нас там шесть коек установлено.

– И где же у вас с ним свидания?

– На койке… Где же еще.

– И этот артист к тебе прямо на сцену забирается? Хорошие вы спектакли устраиваете. – Он немного смутился. – Я смеюсь.

А Чугуева, ничуть не смутившись, пояснила:

– Да что он, один, что ли, ходит? И другие ходят.

– Все к тебе?

– Почему ко мне? У каждого своя. Коли любишь, и в темноте не заплутаешься.

– Ладно, хоть свет тушите?

– А как же, – вздохнула Чугуева. – Парни при свете не можут… Не бессовестные.

– Так вот мое предложение: еще раз Осип к тебе придет, хоть при свете, хоть в темноте, налаживай его под зад коленкой.

– Да ты что, Митя? За что?

– А за то, что он спер казенную брошку и навесил тебе на шею. Вот за что. Вот только на что она ему понадобилась?..

– Так там камушек… – обмолвилась Чугуева и прикусила язык.

– А-а, камушек! Ясно. Осип на тебя навесил, а ты вынесла. Так?

– Прости, Митя.

– Да чего тут прощать? Ты в этом деле завязла не по корысти, а по глупости. Все ясно. Осип плановал подвеску загнать, а камушек-то оказался – стекляшка. Вот он тебе и подарил ее от всего сердца… Так?

Чугуева молчала. Каждая минута молчания все более разоблачала ее приятеля, но она так растерялась, что не могла прибрать слова к слову.

– Давай вот что, – подытожил Митя. – Поставим этот вопрос на сменном собрании. Чтобы тебя не посчитали соучастницей, проси слова и давай фактами его по носу, ворюгу. Он у меня вот где сидит… Самое время расквитаться. Договорились? Все.

Чугуева медленно направилась к двери. Слушаться бригадира было непреложным законом проходчиков. Она понимала, вольной жизни ей оставалось три дня. Через три дня соберется смена, и разоблачения Осип не стерпит. Она уже слышала его ржавый голос: «А ты скажи товарищам комсомольцам, откуда ты сама-то явилась… Позабыла, кто ты такая? Напомним…» У нее потемнело в глазах. Она потопталась у дверей, спросила:

– А промолчать нельзя, Митя?

– Почему нельзя? Можно, – с готовностью откликнулся комсорг. – Не хочешь кавалера выдавать, бери письмо и ступай в Академию наук. Вот так вот.

– Пошто?

– А там обсядут тебя академики, а ты им разъясни, как боярыня-покойница из гроба встала, погнала вагонетку и обронила серьгу у поворотного круга. Ступай!

– Осподи Иисусе!

– Ступай, ступай! Чужаков пригреваешь? И откуда у тебя такая гнилая идеология? Дикая ты еще девка! Погляди кругом, что творится! Стратостат залетел черт-те знает куда, выше господа бога, летчики вывозят челюскинцев, колхозники забрались на Казбек и шлют оттуда приветствие товарищу Сталину. Для нашей молодежи нет ничего невозможного! Это кто сказал?

– Сталин?

– Ты это сказала. Вот, читай. – Он подвинул газету с ее портретом. – А выступать трусишь. Ступай. Выступишь на собрании. Все.

Она вышла и встала столбом в коридоре. Три дня – срок большой. Может, Митя забудет, может, собрание отменят, может, захвораю, бюллетень дадут – хваталась она за соломинки. Какое чудо произойдет через три дня, неизвестно. Одно было известно – выступать против Осипа у нее не хватит духа ни через три дня, ни через месяц, ни через год.