Дальше пойдём. В любом обществе существует набор общественно-одобряемых средств для достижения целей (любых целей). Например, ведение бизнеса с целью получения прибыли обычно считается нормальным и естественным, а вот убийство отца ради получения наследства — всё-таки, наверное, нет.
Теперь внимание, важное. В нормальном обществе для достижения любой общественно-одобряемой цели существует набор общественно-одобряемых средств. Денег можно заработать, пост — выслужить, и так далее. Грубо говоря, возможен честный успех.
Но то в обществе нормальном. В ельцинском же блядюжнике, именуемом «постсоветской Россией», для достижения наиболее привлекательных общественно-одобряемых целей просто не существовало общественно-одобряемых средств.
Что это значит? Было построено общество, в котором деньги можно только украсть, власть можно получить только участвуя в каких-то невероятно гнусных играх, и так далее. Все остальные возможности были просто искоренены. Скажем больше: было достигнуто положение вещей, при котором абсолютно все виды успеха, которые достижимы путём использования общественно-одобряемых средств, успехом считаться перестали. Например, перестали цениться научные звания, военные награды, и так далее. Вообще всё человеческое перестало цениться, если это «не деньги». Всё, абсолютно всё непозорное, доставшееся умом, трудом и доблестью, было сознательно опоганено правящей блядвой, облёвано ею, обгажено. Делалось это сознательно и сладострастно.[149]
С другой стороны, мерзотина стремилась всячески легализовать и даже возвысить себя. Если бы ельцинизм в его чистом виде продлился бы ещё лет десять, то человек, не отсидевший в тюряге, просто не стал бы допускаться в политику или крупный бизнес — по формуле «ты, Вася, сначала на зоне срок помотай, а потом ужо в депутаты собирайся». Сейчас это звучит диковато (всё-таки люди склонны забывать некоторые вещи), но те, кто помнят нравы золотого додефолтного времени, подтвердит, что всё к тому и шло.
Тут, однако, была своя хытрь и сустель. Между общественно-одобряемыми целями (богатством и властью) и общественно-неодобряемыми средствами (прямой бандитизм, какой-нибудь преступный бизнес, ментование,[150] чиновничье обиралово и прочая гнусня) имелась-таки узенькая щёлочка — как между откормленными ягодицами. А именно, существовал один способ оказаться на вершине, якобы даже не особенно пачкаясь. Способ простой − устроиться на шее какого-нибудь гада. Подруга бандита, жена предпринимателя, сын мента и дочь губернатора — вот кто был настоящими выгодополучателями в славные девяностые. Позиция воистину блядская, но «по установившейся морали» эффективная.
В ельцинском обществе, разделённом на начальников, бандитов и неудачников,[151] слаще всего жирковали именно бляди и паразиты. Они, ничем не рискуя (убивали их отцов, гноили в тюрьмах их любовников, разоряли и трамбовали в грунт их родителей — но не их, не их), харчевались смачно, наотлёт.[152] Впоследствии именно эта межжопная выпердь стала образцом для подражания, и, в частности, поставщиком героев для массовой литературы.
«Девочка из богатой семьи» и «мальчик, у которого папа свалил в Америку» начали гулять по страницам бесконечных дамских детективчиков, книжечек-поганок, однодневных конвейерных романчиков для молоди. Жемчужными пузыриками, сладкой пенкой на адском вареве девяностых поднялись они в обтраханном и обтруханном общественном сознании до архетипов. Они-то и остались истинными героями блядского века.
И, наконец, скажем несколько слов про социальные ниши, образовавшиеся в ельцинскую эпоху. Про ельцинских любимцев — и ельцинских опущенцев.
Веселящаяся (в том числе и веселящаяся на троне) блядь больше всего ненавидит тех, кто её не хочет. В частности, не хочет участвовать в её весельях.
Тут важно это самое «не хочет»: понятное дело, что до самих поблядушек будут допущены только избранные. Однако, все остальные, по мнению бляди, должны ей как минимум завидовать, причём завидовать честно и от души. Ещё лучше — тереться возле бляди, развлекать её и выпрашивать вкусные кусочки, не забывая демонстрировать хотя бы лёгкую эрекцию, этот знак лояльности. Те же, кто кривит морду и смотрит на блядь и её блядву с презрением (или хотя бы без должного заискивания, да и просто без желания) — тех блядь очень не любит и норовит сжить со свету.
Именно поэтому в ельцинской Эрефии никому не жилось так весело, как «творческим работникам».
Влияние эстрадных пустоплясов на экономическую, политическую и духовную жизнь Эрефии невозможно переоценить. Фактически, эстрада заменила собой всякую «духовную жизнь». Монологи Жванецкого заняли место официальной идеологии, а вся радость жизни перешла в ведение жеманоглотливой Аллы Борисовны Пугачёвой, этого космического монстра, слопавшего солнце и луну и раздувшегося до галактических каких-то пределов. Алла Борисовна была буквально, буквально везде, везде и всюду она застила собой абсолютно всё, а случайно образовавшиеся дырки затыкались Киркоровым. Непонятно, почему гимном Эрефии не стала «Зайка моя» — наверное, потому, что никто не удосужился переложить это на музыку Глинки. «Но было где-то близко».[153]
Неудивительно, что противоположной категорией людей, которые ельцинской блядве были физически отвратительны, стали все те, кто Пугачёву не любил, или подозревался в нелюбви.
Прежде всего это коснулось людей образованных и что-то умеющих, в особенности — занимавшихся наукой.
Уничтожение российской науки и техники вполне объяснимо с точки зрения проигрыша России в Третьей мировой: понятно, что коллаборационистские власти первым делом обезглавили именно науку и образование. Однако тут есть свои нюансы. В ненависти ельцинской блядвы к «образованным» (в особенности русским) было что-то метафизическое. Понятно, когда профессоров вывозят за границу или заставляют работать на неё здесь, теряя на этом сотни миллиардов в год. Это-то всё понятно. Но ведь только ельцинские ублюдки додумались «создать условьица», при которых университетские профессора отправлялись торговать польской косметикой под присмотром полуграмотных чурбанов из аулов. Понятное дело, что насыпать им по несколько сотен баксов было делом простейшим — но тут в душу глянула именно что блядская обидка: эти нас не уважают и уважать не будут. И не насыпали, даже «нааборт» — отобрали последние копейки. Отобрали демонстративно, со сластью: раздавили ногой старую профессорскую руку, сжимающую мятую десятку. «Хрусть — и пополам».
Примерно теми же соображениями можно объяснить то сладострастие, с которым уничтожалась советская наука и техника. Опять же, требования американцев-победителей были вполне понятны: разорить и разрушить покорившуюся страну полагается по всем правилам военного искусства, лучше это делать руками аборигенов, тут всё понятно. Но даже прямо контролируемые оккупантами немецкие власти демонтировали великую немецкую науку, как минимум, с угрюмым сожалением, и многое сохранили. В том же, как громилось советское наследие, было именно изощрённое злорадство. Причём оно было заявлено в качестве программы с самого начала — когда «Буран» был поставлен на прикол в «парке культуры».
И превращён не во что-нибудь — в ресторанчик.
Как и всё лучшее, что было создано русскими людьми в России.
Глядя с моей колокольни, сейчас к Ельцину возможны два отношения. С одной стороны, хочется, чтобы гадина жила ещё долго, чтобы дотянула до праведного суда. С другой — у многих людей я встречал тоскливое предчувствие: пока ЕБН жив, в России будет продолжаться тот ад, который установился здесь в проклятом девяноста первом.
149
Например. В те годы обожали рассуждать — причём публично, в газетах — про ветеранов и их детей, торгующих боевыми орденами. Издевательство тут было сугубое, рафинированное: сознательно доведя людей до гнусной нищеты, жиркующая блядва ухохотывалась над их бесчестьем. «Что, Ванёк, вот для чего ты Берлин брал? Ну, медальки за взятие тебе на бутылку хватит, пьянь старая». О положении ельцинских опущенцев мы ещё скажем ниже.
150
Так можно обозначить тот поганый промысел, которым занялись «правоохранительные органы».
151
В ельцинском обществе полностью отсутствовала позиция «бедный, но честный». Господствующий блядский дискурс особенно ненавидел и презирал тех, кто не принимал участие в общем разврате. Поэтому непричастные к «реальным челам», то есть к начальническому или бандитскому миру рассматривались либо как трусливые неудачники («не смог стать вором, зассал»), либо как неудачливые преступники («выгнали с должности — небось, не тому на лапу дал»), либо, наконец, как клинические идиоты, не понимающие, как мир устроен, лошки из подворотни.
152
Интересно рассмотреть с этой точки зрения происхождение ельцинского «среднего класса». Если коротко, то матерью всего постсоветского мыдла можно считать «секретутку-референта». В пору раннего ельцинизма этим словосочетанием обозначали девку в штате какой-нибудь воровской конторы, промышлявшей кредитами, компьютерами и «всякими такими делами». В обязанности девки входил кофе, классика, минет, в продвинутом варианте — анал и машинопись («ещё и печатает»). Платили девке не очень мно, огуливали без лишних нежностей, зато она не отвечала за форс-мажоры, а в случае полного кирдеца просто переходила в другую похожую контору, где требовались те же умения. «Зубы, дура, зубы», а потом — «сделай нам кофе, девочка, мы спешим». Сейчас, конечно, не то. Нынешняя офисня, — каковую сейчас, собственно, и именуют «российским средним классом», ибо другого значения это слово в Эрефии не имеет — предпочитает не вспоминать о своём малопочтенном генезисе. Даже пресловутое «секретарь-референт» начало значить что-то вполне приличное. Однако пряная отдушка девяностых всё ещё никуда не делась. А в кондиционированном офисном воздухе топором висит суровое, но справедливое русское слово: «притырки». Именно притырочье житьё и притырочные нравы, modus vivendi пристроившегося к крупным ворам и воровайкам «персонала», и есть то самое, что у нас изрядно портит амбре нарождающегося миддла (или, как сейчас говорят, мыдла).
153
Более чем характерно, что единственным востребованным (нет, даже единственным живым) поэтическим направлением в тогдашней России оказался так называемый «куртуазный маньеризм». Согласно официальной мифологии, новое литературное направление родилось во время попойки в ресторане ВТО 22 декабря 1988 года: там молодые поэты Вадим Степанцов и Виктор Пеленягрэ написали манифест «нового литературного направления». За образец были взяты эротические экзерсисы времён «серебряного века», но с замахом на век екатерининский, обыкновенно представляемый как век галантного распутства, пудреных париков и больших мужских орудий. Смысл идеи был в том, чтобы порезвиться на тему «блядства на царстве», а заодно и поглумиться над современностью в её наиболее неприглядных формах. К этому прибавлялось и соответствующее «искусство жизни» — пародийное лизоблюдство и угодничество: «хозяев жизни рассмешим до колик — получим приглашение за столик». Первоначально большого успеха от затеи не ждали — так, поржать. Но попали в самую писечку блядской эпохи — и законно собрали «бешеный аплодисмент». Из поэтических открытий маньеристов следует отметить прежде всего «двойную иронию». В эпоху безудержного, натужного стёба, заявленного как «новый соцреализм» (то есть как единственный легитимный творческий метод) они начали стебаться над самими фигурами иронии, над штампами глумления. Минус на минус дал плюс: оказалось возможным высказывать вполне серьёзные вещи в непробиваемой для насмешек форме. В дальнейшем технику маньеристов использовал и развил Емелин, придумавший «иронический фашизм» — что позволило озвучивать неполиткорректные идеи, подаваемые «как бы не всерьёз».