К началу двадцатого века все средства, до сих пор сдерживающие набирающее силу полюдье, себя исчерпали. Россия вплотную подошла к точке разрыва с цивилизационными блоками Востока и Запада. Этот разрыв и произошел в 1917 году.

Проблемы, связанные с "эпохой социализма" в России — одни из самых тяжелых и запутанных. Можно даже утверждать, что никакая "концепция русской истории", не способная убедительно объяснить, чем был "советский строй" (не противореча при этом фактам), не может претендовать на истинность.

Существующие концепции русской революции не могут объяснить прежде всего ее результата: каким образом оказалось возможным построить социализм. Даже если несколько российских литераторов лелеяло какие-то странные и неестественные планы, непонятно, как и чем они склонили на свою сторону массы (между прочим, Маркса и Энгельса не читавшие и ничего не понимавшие в теории прибавочной стоимости). Если даже русский народ и «обманули», то каким образом? Большевики ничего и не обещали, кроме диктатуры пролетариата, всеобщей экспроприации и мировой революции — в этом смысле они были вполне честны. Если за ними пошли миллионы, то отнюдь не потому, что Ленин и Троцкий сулили им златые горы. Кроме того, не было недостатка в тех, кто эти самые златые горы действительно обещал. В России того времени не было недостатка в демократических и монархических партиях, суливших (в случае своего прихода к власти) скорое благоденствие. Большевики никогда не обещали, что все скоро станут богатыми. Они говорили прямо противоположное — что богатых вообще не будет.

Сейчас мало кто обращает внимание на то, насколько дикими и нелепыми кажутся сами эти слова при внимательном рассмотрении. В конце концов, идея, из которой следует, что богатых людей не должно быть, противоречит естественному желанию любого человека — быть богатым. Но люди этого не хотели, — а когда все-таки зарились на чужое добро, чувствовали себя предателями, ибо "не за это боролись". Как это не покажется странным, они действительно были согласны на то, чтобы все были бедными. Это самая удивительная политическая программа из всех возможных. Для сравнения представим себе, что некий кандидат в президенты какого-либо государства пообещает избирателям, что после его прихода к власти все они станут нищими. Тем не менее в 1917 году достаточно большое количество людей «проголосовало» именно за такую программу.[71]

Даже политические противники коммунистов в большинстве случаев не пытались обвинить их в вульгарном желании поживиться чужим добром (как это принято делать сейчас). Всем было понятно, что дело не в этом — или, по крайней мере, не только в этом. В конце концов, большевистское руководство могло бы поступить так же, как поступают современные российские коммерсанты — присвоив себе возможно большее количество материальных ценностей (а сделать это было вполне возможно), «верхушка» могла бы просто эмигрировать. Если бы большевики были бандой уголовников (как их сейчас принято изображать), они бы поступили именно так.

Разумеется, можно сказать, что большевиков интересовала власть ради ее самой. Эта теория, на первый взгляд более убедительная, не объясняет, ради чего они ставили какие-то странные эксперименты (типа "военного коммунизма" или последующей "коллективизации"), то и дело приводившие страну — и самих себя — к тяжелейшим кризисам. Обычное властолюбие могло бы привести к обыкновенной диктатуре, но диктаторы обычно не склонны заниматься подобными изысками. Разумеется, коммунистам нужна была власть — но не как самоцель.

Нельзя сказать и того, что большевики "хотели народу добра" (как бы ни понимать смысл этого слова) — хотя бы потому, что они были не склонны щадить ни отдельных людей, ни людей вообще. Нельзя сказать даже того, что благо коллектива они ставили выше блага отдельного человека — поскольку и ко благу отдельного человека, и ко благу коллектива они относились примерно одинаково, то есть без всякого уважения. Они мало ценили право на жизнь и личное счастье как отдельных индивидов, так и целых социальных слоев.

То же самое относится и к "стремлению к свободе". Очень часто революцию объясняли невыносимым угнетением народных масс, якобы имевшем место при царизме. Следует сразу отметить, что никакой свободы большевики даже не обещали. Они обещали диктатуру пролетариата — а это слово может означать все что угодно, но только не свободу.

Теперь мы, наконец, можем объяснить причины Октябрьской революции и последовавших за ней событий. Тогдашняя Россия была далеко не идеальным обществом, но и не самым худшим — даже по западным меркам. Русский народ никогда не отличался чрезмерным свободолюбием, и ради свободы (непонятно от чего) бунтовать бы не стал. Даже в недостатке справедливости — по европейским понятиям — российское государство упрекнуть было нельзя. Разумеется, существовало сословное неравенство, всевластие чиновников, мздоимство, взятки и многое другое. Но эти проблемы частично разрешимы путем введения обычной либеральной демократии, частично же неразрешимы вообще. В любом случае революция не является средством решения таких проблем.

Тем не менее в Росии имело место массовое разочарование в государстве как гаранте хотя бы минимальной моральности в общественных отношениях. Нарастающее напряжение между заимствованными формами общественного устройства и собственным содержанием проявлялось все сильнее и сильнее. Поэтому народ в конечном итоге не смог сопротивляться большевизму.[72]

Советский строй ("социализм") был, таким образом, попыткой реализации общественного порядка, соответствующего нормам Четвертой этической системы. Но всякий реальный общественный порядок является (прежде всего) компромиссом между этической системой и полюдьем. «Социализм» же предполагал нечто иное: компромисс между полюдьем и другой, заимствованной этической системой — хотя и на условиях, диктуемых полюдьем.

Последнее утверждение может показаться излишне категоричным, но его можно доказать. Если проанализировать все особенности советского строя за все время его существования, от политики и экономики до мелких деталей жизни, мы увидим две бросающиеся в глаза особенности:

если что-то невозможно было дать всем, то это всем запрещали;

если что-то можно было дать всем, то всех обязывали это иметь.

Эти два правила никогда не формулировались в явном виде, но выполнялись очень последовательно. Первое правило, например, объясняет очень много, казалось бы, разнородных явлений — от экономического базиса социализма (общественной собственности на средства производства) до борьбы с элитным кино и литературой, "непонятной народу".

В самом деле, частная собственность на средства производства — это как раз то самое, что по определению не может принадлежать всем. Это не касается личной собственности (сколь угодно большой). У каждого может быть зубная щетка или по дом — но не фабрика. И не потому, что фабрика стоит дороже, чем дом — а потому, что кто-то должен работать на этой фабрике. Поэтому владеть собственностью на средства производства надо было запретить всем.

В этом смысле заводы и фабрики при социализме были даже не государственными,[73] и уж тем более не «общественными», а — если выражаться точно — ничьими. Они вообще были не собственностью (чьей бы то ни было), а, так сказать, деталями ландшафта — как горы или реки. Это не мешало работать на этих фабриках и заводах, точно так же, как ничто не мешает ловить рыбу в «ничьей» реке. Не обязательно приобретать реку, чтобы ловить в ней рыбу. Государство при такой системе было даже не собственником, а чем-то вроде сторожа, присматривающего, чтобы имущество оставалось в сохранности. Люди, впрочем, чувствовали, что это ничье — и вели себя соответственно.[74]