Андрей Силыч молчал.
Они так и не сдвинулись с места. Весь последующий разговор был нагромождением из «невозможно представить», и Кириллов ушел ни с чем. Многое как было, так и осталось непонятным, необъясненным. Встреча эта понимания не прибавила. Это неправда, что следователи любят запутанные дела, досадливо думал Кириллов по пути в гостиницу. Они любят рассказывать, как они распутывали запутанные дела. А вот о делах, которые им не удалось распутать, они предпочитают помалкивать; о том, как они балдели, сталкиваясь с фактами, которые не поддавались объяснению, с уликами, которые уличали невинных людей; словом, о том, что принято называть издержками производства. Степан Николаевич Кириллов считал, что он, в общем-то, не составляет исключения, и, шагая от домика главбуха, вяло думал о том, что ему ужасно надоела нылкинская гостиница с коммунальными услугами во дворе, с пружинной звенящей кроватью и с храпящим соседом по номеру. Сегодняшний разговор с Андреем Силычем убедил его окончательно, что он, Кириллов, человек обреченный. Даже обильные обеды, которые давала в его честь Наталья Ивановна вот уже неделю, не очень-то утешали. Да и неудобно ему было перед Натальей Ивановной. Но деться было некуда: столовую нылкинские общепитовские деятели закрыли на ремонт, а ресторан пока еще едва поднялся от фундамента. Вот такие трудности. Вот о них-то и размышлял Степан Николаевич, неторопливо шагая по темной улице. На тумбочке в номере около его кровати лежал цакетик с пряниками, а на столе стоял графин с водой, в которую можно было эти пряники макать. Андрей Силыч, правда, напоил его чаем, но попросить у главбуха, скажем, баранью котлету или жареной картошки Кириллов не мог – служба не позволяла.
«Невозможно представить»…
Да нет, представить-то как раз было можно. Уже прочесывались окрестные леса, уже были посланы запросы в Баку и другие города страны, уже поднимались архивные дела двадцати– и тридцатилетней давности, уже высвечивался круг, в котором вырисовывались причастные к делу лица. Одно за другим. И все они, как мотыльки, летели на лампочку, которую то ли по неосторожности, то ли сознательно включил Мямлин, скромный парень, увлекшийся краеведением. Включил и исчез.
Как же ему удалось добраться до выключателя?
И что толкнуло его?
Кириллов постоял у дверей гостиницы и пошел прочь. Прочь от пряников и навстречу такому приключению, какое не привидится, пожалуй, и в дурном сне. Погруженный в свои невеселые размышления, он шел и шел просто вперед, без определенной цели. Давно осталась позади центральная улица, которую здесь почему-то все называли Невским, хотя в самом-то деле у нее было более прозаическое название – Коммунальная; свернул в незнакомый переулок, потом в другой. Здесь было потемнее, чем в центре. Окна многих домов слабо сияли призрачным голубоватым светом – нылкинцы смотрели телевизоры. Гуляющей публики не было видно. Лишь кое-где над лавочками возле ворот белели старушечьи платочки или угадывались очертания уединившихся парочек.
Пьяного он встретил в конце короткой улицы, упиравшейся в лес. Человек стоял, прислонившись спиной к каштану, и Кириллов увидел его только тогда, когда поравнялся с деревом.
Степан Николаевич узнал его.
Пьяным был Гриша-дурачок.
Он отделился от дерева и; помахивая обрывком веревки, описал около Кириллова окружность.
Резко пахнуло спиртным.
У Гриши была довольно зверская физиономия и телосложение кулачного бойца. В Нылке говорили, что Гриша субъект абсолютно безобидный, что за всю свою жизнь он никому не причинил зла, но кто может поручиться за пьяного… А это был не просто пьяный, перед носом Кириллова тряс веревкой идиот, которого кто-то напоил допьяна.
Гриша долго кружился, потом выпустил веревку, бросился на колени и стал совершенно по-собачьи разгребать землю руками. Потом припал губами к ямке и замер. В груди у него что-то клокотало.
И Кириллов вдруг понял, что он плачет.
Бледный серпик луны, выбившийся из-за туч, освещал эту странную сцену.
За спиной скрипнула калитка. Вышла женщина.
– Испугал он вас? – спросила она Кириллова и пояснила: – Он всегда так – как выпьет, так и начинает страдать.
– Зачем же вы позволяете ему пить?
– Так ведь не углядишь. Мужики нет-нет да и поднесут стопочку. А ему много и не надо…
– И долго он страдать будет?
– Нет. Сейчас вот веревочку зароет и успокоится. Он ведь тихий…
II. Нити
Он стоял в толпе. Чтобы лучше видеть, он выбрал место повыше, влез на сухую болотную кочку. Он мог и не делать этого, потому что знал… Если бы кто-нибудь бросил сейчас взгляд на его лицо, то не исключено, что этот кто-то мог бы призадуматься. Но на него никто не смотрел. Хмурые взгляды людей 'были прикованы к трупу. Убийца старался на него не глядеть. Он слушал. Он вслушивался в отрывочные реплики, которыми обменивались оперативники, он анализировал их, оценивал. Ему хотелось понять, о чем они думают.
Он не понял ничего: оперативники были скупы на слова.
На траве лежал мокрый красный клетчатый чемодан.
На траве лежали связки из обрезков дюймовых водопроводных труб.
И то, что было не так давно человеком, тоже лежало на траве.
А то, что давно уже перестало быть человеком, стояло на сухой болотной кочке и пыталось сообразить, все ли оно сделало правильно.
Оно умело соображать…
В предчувствия можно верить и можно не верить, но никуда от них не денешься. Бывает так иногда: что-нибудь случится, и человек думает: «Знал ведь я, куда оно повернется, догадывался». Кажется, это называется вероятностным прогнозированием. Мозг оценивает наличную информацию и делает соответствующий вывод. Сознание при этом за всем процессом не успевает, ему достается только конечный результат. И человек говорит: «А знаете ли, я ведь это предчувствовал». Кое-кто называет это интуицией, кое-кто относит к таинственным явлениям человеческой психики, но, как бы там ни обстояло с терминологией, о наличии самого явления спорить не приходится: каждый с ним сталкивался.
О том, что Мямлин убит, Кириллов и Востриков подозревали еще в те дни, когда следствие только начиналось. Они, правда, не говорили об этом вслух, меньше всего им хотелось выступать в роли оракулов или ясновидящих и щеголять друг перед другом своей проницательностью. Профессиональная проницательность, как правило, должна базироваться на точных фактах. А таковых в то время не было. Их, впрочем, не имелось и в ту минуту, когда слово «убит» было наконец произнесено. Это произошло, когда Миша однажды явился в гостиницу к Кириллову и хмуро сказал: «Проверил все: не мог он уехать, разве только пешком ушел». – «Глупо пешком-то», – возразил Кириллов. «Да уж куда глупее», – кивнул Миша. «Что же выходит?» – спросил Кириллов. «Искать надо», – сказал Миша.
Искать труп… В Нылке сотни домов, сотни дворов с погребами и надворными постройками. Нылка окружена лесами и болотами. Где искать? Да и может, все-таки жив Мямлин, может, эти ни на чем в общем-то не основанные домыслы, если отбросить предчувствия, – просто плод разыгравшегося воображения? Кириллов представил себе поисковиков, бродящих по дворам со щупами в руках, стайки детей, которые неизбежно будут сопровождать каждый их шаг, косые взгляды нылкинцев. Он представил себе все это и сказал: «Начнем с окрестностей, а с поселком подождем, может, что-нибудь еще прояснится».
Однако к тому дню, когда труп был обнаружен, почти ничего не прояснилось. Прояснения стали намечаться после экспертизы. Мямлин был убит выстрелом в затылок. Тело его было притоплено в неглубоком болотце, мимо которого проходила дорога на Мызу, примерно в полутора километрах от сушильного завода. Поблизости был найден и чемодан. Грузом служили связки из обрезков водопроводных труб. Кириллова поразила аккуратность, с которой были сделаны эти связки, чем-то напоминающие фашины. Каждая была перетянута тремя полосками из проволоки, намотанной ровными плотными рядами. Прямо-таки патологическая аккуратность. И Кириллов сразу вспомнил Андрея Силыча, вспомнил, как он постукивал по корешкам книг, но тут же отогнал эту мысль: уж очень дикой она показалась ему тогда.